Николай Рассадин - Исхода не будет

В твоих глазах: «Помилуй и прости!»
Но прошлые обиды не прощая,
Мне даришь прошлогодний снег в горсти
И вечный календарь индейцев майя,
Который обещает страшный суд
Раз в пятилетку, плачьте, пирамиды.
Предать тебя успеет Юний Брут,
Имевший на твою планиду виды.
Мой милый друг, погрязший в суете,
Оставь надежду на исход из плена,
Ты не способен птицею лететь,
Ты не способен перерезать вены.
Смирись. Усни. Пусть кратким будет сон,
Он принесёт тебе упокоение.
Тебе приснится африканский слон
И райских птиц божественное пенье.
А утром солнца луч пронзит глаза,
И ты, ослепнув, обретёшь свободу.
Теперь прощай, я всё тебе сказал,
Мне тридцать три исполнилось отроду.

В ночи услышав вой собаки дикой,
А в унисон собак домашних лай,
Вставляй в петлицу алую гвоздику
И «песне» этой громко подпевай.

Безумству храбрых и рассудку трусов
Ты будешь петь, октябрь веселя,
А за тобой толпа юнцов безусых,
Готовых строить этот мир с нуля,

Готовых, мир насилия разрушив,
Полмира утопить в густой крови.
Услышат вой имеющие уши
И будут каждый лай дрожа ловить.

«Нет повести печальнее на свете»,
Сулящей нам победу светлых сил.
В рай попадают, к счастью, только дети,
Которых светлый мир не доносил.

Мне, конечно, предстоит исход
Из угрюмых, северных болот,
В жаркую, сухую Палестину.
Это для меня не алия,
Не сбежать назад смогу ли я
К тем, кого на миг не мог покинуть?

Эта вероятность велика,
Государства твёрдая рука
Всё сильнее давит мне на шею.
Дифирамбы петь не мой удел,
Я и тем, из юности, не пел,
Просто говорил, что не умею.

И пишу я, видимо, не то,
И не в то хожу читать лито,
И не знаю чаяний народа.
А за это спросится с меня:
– С кем ты, сука, власти изменял?
И зачем тебе, урод, свобода?

Так что точно предстоит исход:
Третий философский пароход
Станет в синем море-океане
Островком потерянных людей,
Островком потерянных идей,
Островом Свободы завтра станет.

Это не закончится никогда,
Снова Вор заехал на трон в Багдад.
Всё спокойно в городе славном.
Колотушкой сторож стучит в ночи,
«Всё спокойно в городе!» – в ночь кричит,
А спокойствие не бывает халявным.

За спокойствие надобно заплатить,
Было бы что кушать, чего испить,
Ребятишки наши здоровы, и слава Вору!
А то придёт какой-нибудь пришлый тать
И начнёт Багдад, как ладью, шатать,
Так не избежать Багдаду святому мора.

Мытари слоняются по дворам,
Строить Вору надобно новый храм.
Там за вас молится отец святой будет.
Он не может нищим быть и босым,
Цепь на шее – золото и часы —
Золото, а вас своим судом судит.

А опричников в Багдаде не сосчитать,
Чтоб не думал рыпаться пришлый тать,
Чтобы не смущал умы спокойно живущих.
А в одной руке у них ятаган,
А в другой руке пистолет-наган,
Несогласных – рубить, защищать «за Вором идущих».
Вечным будет этот спокойный ад,
Радуйся спокойствию, спи, Багдад!
И уйти захочешь, да не уйдёшь в дали.
На кордонах ловкие егеря,
Хвать бегущего, и в лагеря,
Вор багдадский за то раздаёт медали.

Это не закончится никогда,
Балаганы есть пока, есть еда,
А закон в Багдаде прихоть придворной своры.
Крепок щит у входа, высок забор,
Но придёт однажды багдадский Вор,
И отрубит голову он багдадскому Вору!

Уже не будет небо бирюзовым,
Не будут кучевыми облака.
По мостовой зацокают подковы,
И вверх взлетит жандармская рука
С зажатой крепко воронёной сталью
И резко хищной птицей упадёт
На тех, кто поперёк дороги встали,
На тех, кто общим строем не идёт.
Как будто из свинцовых туч отлиты,
Стальным стволам свинца не удержать…
Мы будем этой осенью убиты
За то, что не пытались возражать!

Мы расстанемся с тобою,
Будет небо слезы лить.
Я непризнанным изгоем
Буду в oluttupa пить,
Буду вспоминать и плакать,
Буду песни голосить
И бездомною собакой,
Буду молча грязь месить.
Этой повести грустнее
Во всём свете не обресть,
Здесь и тёмное темнее,
И горчит горчее здесь.
Здесь при встрече не обнимут,
При ошибке не простят.
Здесь весною птицы мимо
Над моим лицом летят.
Ночь длиннее, день короче,
Крест о четырёх концах,
Финский нож старуха точит,
Доброту согнав с лица.
Мне отсюда нет возврата
И отрады тоже нет,
Я из Родины изъятый
Неприкаянный поэт.

При всём при том, что Карфаген разрушен,
И Троя стёрта в прах с лица земли,
Истории итог уныло скушен.
Погасли медных пушек фитили,
Оставив ядра в глубине каналов.
Цена всему копейка номиналом,
Всего копейка, брошенная в пыль.
Небесный счетовод возьмёт без сдачи,
Большим подбросит пальцем наудачу,
Любую сказку превращая в быль.
И Карфаген, и Троя суть руины,
Как неизбежность финишной черты,
Перенесёт художник на картины,
А любоваться ими будешь ты.
Ты будешь слепо верить первым встречным,
Несущим книжный рай в мешке заплечном,
Пергамента усохшего листы.
А города, построенные после,
Париж, Москву, Калькутту или Осло,
Когда-нибудь в сердцах разрушишь ты!

Напряженная тишина между мной и тобой повисла,
И стекает февральский снег по зашторенному окну.
Я тебя не люблю, Москва, мне милее и краше Висла,
Я тебя не люблю, Москва, я всю жизнь у тебя в плену.
Это, в общем-то, добрый плен, это, можно сказать, удача,
Часовые не бьют меня ни по почкам, ни по щекам,
Здесь свидания и ларёк, где улыбку дают на сдачу,
Здесь рождаются образа и идут по чужим рукам.
От чего же так тошно мне и нерадостно в этом сити,
От чего же готов бежать я отсюда сквозь гам и шум,
Хоть куда, хоть на край земли, даже в мной не любимый Питер,
Я сырым кислородом в нём кое-как, через раз дышу.
Напряжённая тишина, и в такой тишине звенящей
Я пишу этот странный стих об отвергнутой нелюбви,
И луны первозданной диск, из окна на меня смотрящей,
Облаков кучевых пастух мне сегодня как дар явил.

Давным-давно, в иные времена,
Деревья были выше, сахар слаще.