Геннадий Болтунов - Время пресыщения. Религиозная лирика

Кровиночки ведь, а вели скотинно,
забыли словно: каждый – человек…
Брат брата метил ножичком по спинам
и бельмами сверкали из-под век.

За церковною оградой
жгут костёр. – Так богу надо.
Пусть возносится над ним
поднебесный сирый дым.

Сирый дым, отнюдь не серый,
как его не пожалеть,
если весь пропитан верой,
позолоченной на треть.

В этой Вселенной вновь выхода нет,
но есть переход в иную,
где корридорит, тоннелится свет,
где, проездной проверяя билет,
пакуют и штемпелюют.
Предощущая, что мне предстоит,
и вероятно скоро,
прячу гордыню, обиды и стыд
от кредиторов.
И начинаю вживаться в роль
с названием – бандероль.

При зубках незалеченных
не лезет в рот еда,
но рвать их опрометчиво
не надо, господа.

Казалось бы чего мельчить,
когда с уколом нет проблем.
Но, ты не пробовал лечить?
А ты не спрашивал – зачем?

И для моей родной страны
есть у других давно мечта,
больны ли зубы, ни больны,
изъять скорее изо рта.

Но в обществе замечено,
а наш народ, он лих:
жевать-то на залеченных
вкусней, чем на вставных.

С империи развалом,
дурея от свобод,
мы дали коновалам
залезть щипцами в рот.

От их уколов новых
сидели, будто в дым,
проспали зуб здоровый,
зуб мудрости, зуб – Крым.
Прошла анестезия,
глядь, мы в стране иной,
но звать её – Россия!
Зачем ей зуб вставной?

До Крыма присмотрелись,
а корень-то здоров.
Назад вживили, прелесть,
без пришлых докторов.

Теперь мы снова можем
зубами поблестеть.
Кого и что там гложет
не наше дело ведь.

Ёлки зелёные да голубые,
и чередуются через одну.
Кто и не помню, душу всю выел,
переменив проживанья страну,
не прибегая к переселению,
только чужой затащив капитал,
для воспитания нью-поколения,
гибнуть готового за драгметалл.

Перепоясались разными грантами —
вот и достигли «благих» перемен.
Часть населения став эмигрантами
с места не сдвинулась, сданная в плен
бывшим республикам
бывшей империи.
Поздно вослед голосить про потери нам.

Да и понять нельзя, кто хороводит. —
В храмы вторгаются, стены возводят…
Всё для того, чтобы крови возжаждали
их драгоценные сердцу «не граждане».

Всю жизнь мы выбиваемся,
да нет же не из быта,
поскольку забывается
банальное, избитое.

Мы в люди выбиваемся,
клубищами пыля,
теряем ритм, сбиваемся
и вновь – с нуля.

Нули стучат колёсами:
спеши, спеши, спеши,
не мучайся вопросами
встревоженной души.

При муках цель расплывчата,
врагов, и тех простил,
года летят за вычетом,
в шагреневый настил.

Что только не было со мной,
с кем только не был,
порой и жизнью жил иной,
питаясь хлебом,
которым оделил Христос,
явившись бос,
одет в сияние лучей.
Он вопросил меня: ты чей?

Тогда не дал я, Боже мой,
ему ответа.
Чей я, когда не ты со мной? —
Земли ли, ветра?

Да и с тобой я не был твой, а так,
в блокнотик записной
однажды вписан,
чуть различимой тишиной.
Медяк,
оброненный в пивной,
надёжней слышен.

Возможно, что его и не было. —
Да нет, кто верит в чудо, – было.
Так с радугой. Пришла в полнеба
и полпланеты осенила.
Обман оптический, не более? —
Вот так всю жизнь тобою болен я.

Печаль качали черти из пруда
для тех, кому могла светить звезда,
но не светила, что ничуть не странно, —
печаль всегда полна, полна тумана.

Вздыхали ангелочки вдалеке,
держа веночки, как перо в руке,
не знавшее до этого бумаги
и, потому, исполнены отваги.

Зависть, ненависть и злоба
мне вослед смотрели в оба. —
Но была моя спина,
неприступна, как стена.

Ненависть за мной с мошной? —
До чего ж народ смешной.
Кто шагает прямиком,
разве с завистью знаком?

А на встречных, если лица,
вообще не стоит злиться,
особливо молодёжь. —
Улыбаясь им идёшь.

И они, в ответ, с улыбкой,
что сестриц вгоняет в дрожь
Врут, насчёт улыбки липкой, —
ей цена-то ровно грош.
Да и то в денёк базарный,
когда с виду лучезарна.

Не замышлял картин объёмных,
поскольку баталистом не был,
полу-фигуры мыслей скромных
лишь прорисовывал, до неба.
Они зарницами сверкали,
поскольку были озорными.
И продолжалось так веками,
и продолжается доныне.

Пух летит слегка наверченный,
словно ждёт веретена.
Прячется с утра до вечера
неба полная луна
одуванчиком просвеченным,
на свету не различишь.
По ночам лучами млечными
подметает блики с крыш.
А в подлунном мире этом
те же пуха облака,
преисполненные светом,
что пришёл издалека.
Крыши бликами ликуют
видя эту благодать.
Жизнь, красивую такую,
не взлетев, не увидать.

Однажды я на скрипочке
играл, пусть понарошку,
а зал от смеха всхлипывал
и слёзы лил в ладошку.
Потом слезою сладкой
зал вымазал девчонок,
которых мы, украдкой,
достали до печёнок,
копируя манеры
игры их виртуозной.
На сцене, скрипкой первой,
смотрелся я – стервозно.

Меняюсь,
простираюсь
смысла мимо,
походкой мима, – с места ни на шаг.
От этого ли всё неуязвимо,
настолько, – даже звона нет в ушах.

Я всё ещё надеюсь, – будет вновь,
как только время вещее наступит,
явление, которое – любовь.
Душа найдёт, когда глаза потупит.
И всё-таки меняюсь. С кем, на что?
Вопросы остаются без ответа,
нелепые, как будто конь в пальто,
а может быть и заяц, без билета.

Да леший с ними. Я – неуязвим.
Все язвы мира не во мне, снаружи.
Не возражаю – гусь, но третий Рим
мне не спасти, и я ему не нужен.

Жизнь по спирали, кажется – всё вновь.
Крестись, дружок, чтоб мёдом не казалась,
соринкой чтобы сразу в глаз, не в бровь,
попутчицей была, а не вокзалом.