Геннадий Болтунов - Да будет светлою печаль. Любовная лирика

Да будет светлою печаль,
да будет прошлое понятно…
По памяти иду обратно.
А стоит ли —
в такую даль?

«Секретики» девчачьи многим знакомы
с детства.
В зарослях наткнёшься на коробочку,
а в ней чего только нет:
стёклышки цветные, кирпичом обточенные,
бантики, фантики разные, косточки фигурные.
Попадались камушки с дырочками,
они их куриный бог называли.

Бывало наступишь на песочек,
слышишь, – хрястнуло.
Разгребёшь осторожно: кусок стёкла или пластика,
а под ним золото и серебро конфетное,
цветочки без лепесточков, лепестки отдельные,
но главное
слово «любофь» на бумажке,
химическим карандашом наслюнявлено.
А в сверточке, ниткой обмотанном, ещё листочек,
с именем, какому тесно в таких объятиях.

Однажды мне своё имя попалось,
рядом с именем хозяйки «секретика».
Промолчал, что видел,
но стал записочки под дверь подсовывать:
«Хади Валка, гулять. Халиганов нет».
Так и гуляли Валентинка и я, лет до десяти.
Потом она секретное словечко другому вручила,
который в чужие секретики носа не совал.

А я, дурачок, эту «любофь»
до сих пор храню.
Бумажка выцвела, а имя в душе осталось.

Как-то встретил случайно эту
Валентину Викторовну
(полсотни лет в другом городе живёт),
спросил, помнит ли что означали
наборчики детского мусора?
Засмеялась:
«Секрет узнает, кто разгадает».
Вот такая «любофь»,
прости меня, Господи!

Начинается листопад.
Первый заморозок не мороз.
Осень золота прячет клад
среди белых колонн берёз.

Тише. Вслушайся.
Слышишь звон?
Это к службе зовёт прихожан
Храм лесной, потому что он
златом осени осиян.

Начинается листогон,
свет мерцает со всех сторон.
Словно свечки в храме зажгли,
словно бабочек перелёт…
Мухоморы, что короли,
да никто к ним спины не гнёт.

Тебя здесь нет
и вместо дома
с квартирою, где побывал,
парк.
Вздорной памятью ведомый
нашёл там, – что не забывал,
бродя кругами.
Встретил весть и
в капканы мощные попал. —
Твой адрес стал ему известен,
сегодняшний,
и чел – пропал.

Погоди ты колодезь любви забывать,
пусть плющом он повит,
может мысли скрывать.
Вдруг тропинку никто
не найдёт, оживить,
когда ты решетом
бросишь воду ловить.

Бабье лето, озноб рябиновый,
полыхающая листва.
Слово странное есть:
Любимая. —
Не такое, как все слова…
Ярко-звёздными стали ночи,
утром травы седые сплошь…
То заплачет, то захохочет, —
разве в женщине что поймёшь?

Солнце сонное, утро дымное,
голубая полынь-трава…
Слово странное есть:
Любимая.
Скажешь – кружится голова.

У медицины обострение
болезни,
видимо упущена. —
Ведь надо ж стибрить, без зазрения,
определение у Пушкина
болезни, что Любовь зовётся.
Нет, надо вовремя колоться.

Всех чувств не передать словами,
а у болезни шифр – смурной.
Однако «болен я не Вами»
и благо «вы больны не мной».
Так, из-за мудрости Цветаевой,
уже нельзя болезнь утаивать.

На докторов что обижаться? —
От той болезни спасу нет.
Примите, граждане, совет
к Пастернаку плотней прижаться.
Есть у него полу-поэма,
название которой жесть,
оно – «Высокая болезнь».
Хотя болезнь ли,
есть дилемма.

Даря цветы, восторги и эпитеты,
глядятся как открытки мужики!
А за любовь-то, сколько будет выпито,
и будет с левой выпито руки!
За нежность, обаятельность
и ласковость
пить будем и с локтя, и со стола
(не то, чтоб на троих, да с килькой, наскоро)
за всех и порознь – каждая мила!

Сегодня все в нарядах ослепительных,
но выглядят-то классно в день любой!
И это, к сожалению, губительно
для мужиков.
Болезнь зовут – Любовь!

Прививки нет от этакой напасти,
Но мы готовы вновь переболеть.
Смеёмся и желаем дамам – Счастья!
Врут, что от счастья можно умереть.

Шлагбаум-снег
всем перекрыл движение,
в тетрадный лист разъезд разлиновал.
Сплошной стеной, до головокружения
метельный встречный люд короновал.

В порывах ветра по диагонали
скользил, кружил и падал наугад.
Не зная, что попались, мы попали
под этот непутёвый снегопад.

…Он шёл недолго, кончился внезапно,
оставив волглый яблоневый запах.

Ещё вчера была округа рыжая,
сегодня – всё белым-бело вокруг.
Пожалуй, что пора идти за лыжами,
без них и не добраться до подруг.
Они-то, нынче, обитают в городе,
а не в селе, где мама родила.
Я скоро доберусь, об этом спора нет,
найти бы только лыжи
и крыла.

Поднебесье океаном, —
нет ни берега, ни дна,
волны катятся с туманом,
лижет мокрый снег волна.
Первоцвет-подснежник сонно,
пробудившийся едва,
смотрит из сырых пелёнок,
а в глазёнках синева.

Солнце лайнером слепящим
устремилось в небосвод,
за собою тучки тащит,
словно неводом ведёт,
прицепив к нему блесну,
чтобы вытянуть
Весну.

На одном пути, в аптеку,
словно на дороге в рай,
школьный друг, через полвека,
повстречался невзначай.
Словно и не расставались,
даже радости не скрыть,
но, куда слова девались, —
не о чем поговорить.

Вспоминали,
жив кто, помер,
кто, как в сумерки, исчез,
горевали, – всех не вспомнишь
в предвкушении небес.

Недосказанность сквозила,
выпирала будто ложь,
ведь внутри такое жило,
что всей жизнью не сотрёшь.
Что теперь об этом. Знать бы
средство от любви невзгод…
Что не зажило до свадьбы, —
при разводе заживёт.