Геннадий Болтунов - Да будет светлою печаль. Любовная лирика

Как странно, пишутся стихи
любовные,
вослед разлуке,
как будто отпустил наркоз:
не скованны ни мысль, ни звуки
и пересохли русла слёз.

Мелодия легко звучит.
Печально? – Господи, ликуя!
как будто в Храме «аллилуйя»
с небесных сфер на свет свечи.

От шелестенья звёзд в ночи
немного на душе морозно.
Бессильны строки научить
тому, чему учиться поздно.

До чего был зелен город,
где любовь моя жила:
и деревья, и заборы,
и церквушек купола.

Были зелены сады,
были зелены плоды,
и дожди входили в город
светлой зеленью воды.
Даже зимы не могли
зелень выбелить земли.
Под снегами, видя сны,
Были травы зелены.

…Собираюсь, год который,
отложить свои дела. —
До чего ж был зелен город,
где любовь моя жила!

Ох уж эти отраженья
наших «бывших»,
возникают ниоткуда,
пропадают в никуда,
и становятся при этом
светом свыше.
То ли счастье нам такое,
вроде каторжного зноя,
то ли – экая беда.

Видел, – мысли прыгали
с веточки на ветку,
мысли воробьиные, крыльями легки.
Я сидел под деревом, дурень, видно редкий,
клетку приготовив, разложив силки.

Вот и плод свалился с дерева познания
и попал уютно по моей башке.
Жаль, что я не Ньютон.
Мне б его терзания.
Я – другой, который с яблоком в руке.

Яблочко расплющено, цвета малахита,
точит мысль змеиная: надо надкусить.
Вот уже и ловля слов ловких забыта.
Слава Богу, дождик начал моросить.

Всю жизнь мы выбиваемся, да нет же не из быта,
поскольку забывается банальное, избитое.
Мы в люди выбиваемся, клубищами пыля,
теряем ритм, сбиваемся и
вновь – с нуля.

Нули стучат колёсами:
спеши,
спеши,
спеши,
не бейся над вопросами
измученной души.
Чтоб цель, но не расплывчата,
врагов чтобы простил…
Летят года,
за вычетом,
в шагреневый настил.

В заборе брешь, там звонко брешет
собака редкостных пород,
но вольный пёс по кличке «Леший»,
на эту дамочку плюёт.

Он без цепи, он на свободе,
от всех отбился кобелей,
везде, что не искал, находит
и потому —
он всех белей.

Обладая женской логикой,
слово каждое, что в бок,
пишет мне: подъёмом лёгонький,
будет берегом далёк…
Что в виду, за фразой этою,
не понять, без толмача,
то ли мне чего советует,
то ли рубит что, сплеча.
.
Много слов, но все расцеплены,
или спущены с цепей? —
Чтоб я с берега да в степи?
Даль не выдумать глупей.

Пишет: я сама спустилась бы
из заоблачных высот.
В них живёт одна, из милости…
Врёт, —
во мне она живёт.

Глядит светило исподлобья
на женщину – своё подобье.
А женщине не до светила,
она нашла, кого смутила
прозрачным взглядом, нежным взором,
спастись уже нельзя в котором.

А может быть, и не было тех встреч,
и не было томительных разлук,
и что способна память уберечь,
всего лишь в небе тёмном
светлый звук.

Написано ли слово или сказано
не важно, но повязаны мы им.
Нам празднично, в любое время праздное,
а грусть живёт с рисуночком резным.

Ведь – солнце ты,
хотя есть обочь облако,
ты дождик,
но такой, который слеп
от радуги, мир приобнявшей обручем.
Ты хлеба пряность,
но родней, чем хлеб.

И странно это,
непонятно это:
и запахи, и звуки, что вдали.
Хотя у нас, с тобой, одна планета,
но я лишь спутник,
мелкий для Земли.

Жизнь из фрагментов состояла,
из лоскутов, что одеяло.

К фрагментам прочности и быта
фрагменты склочности пришиты
из ткани натуральной – льна.
А к ним прильнула ненароком
любовь, взлетавшая высоко
на ярком фоне пятен сна.

Гладь одеяльная тесна.

А, в уголочке почему-то,
фрагмент «последняя минута»
вшит белой ниточкой, спеша,
так шьёт обычно рок.
Душа?
Душа, она во всех фрагментах
блистала, словно позументы,
где не вмещалась.
Всем мешалась,
быть в одиночестве боялась.

Души владелец отстранённо
смотрел на жизнь, как на знамёна
глядит с трибуны некой
вождь.
А небо застилали тучи.
Из ада, рая? —
Что здесь лучше?
Вот-вот и краски смоет дождь
под отпевания галдёж.

Пудрой розовой припорошены
вдоль дороги деревьев ряды.
Слишком близко, моя хорошая,
от прозрения до беды.

И прозренье ли это, милая,
слушать кумушек пересверк?
До чего же погода стылая! —
Все дымы поднимает вверх.

Утро стелется пудрой розовой
и румянцем горит окно.
Убивает быт грубой прозою,
бьёт костяшками домино.

Жизнь бьёт больно, моя бесценная,
но она же нас исцелит.
В каждом взгляде твоём —
Вселенная
любит, мается и болит.

Горячих поцелуев я не смог
растратить за бесчисленные годы.
Возьму, да и совью из них венок
и положу в медлительные воды.

Встречай, мой свет, нежданное почти.
Записки нет,
но ты её прочти.

Окажется венок не по размеру,
остынут поцелуи на пути?
Не надо, не топчи, не трогай веру,
веночек вспять течению пусти.

И не любуйся на его мучения,
когда пойдёт кружить по омутам.
Не придавай ни веса, ни значения
русалкам там, – они не лучше дам.

Да, и не вздумай
Греть, пусть взглядом, тьму, —
горячее русалкам ни к чему.

Дым былого огня стал туманом,
будто леший разлил молоко.
Заблудившись, аукать не стану,
ухожу по туману легко.
От тебя.
Можешь бить всю посуду…
Имя новое вспышкой огня.
По тревожному встречному гуду
сознаю, – он идёт на меня.

Забудь слова, поставь печать утраты. —
Тетрадь – в огонь,
пусть высушит слезу.
Идёт молва, —
мы оба виноваты.
Идёт.
Остановилась.
Ждёт внизу.

За собой заметил странность:
перестал махать крылами,
в разговор с другим вступая
и на сцене, и в быту.
Стал держать свои ладони, словно
с фигами в кармане,
или, их сцепив замками,
сзади пряча суету.