Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

– 3-
А дотянешься до молитвы —
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.

Встретится кто, как травма,
увенчанный сам собой —
быть бы плотью тебе —
виноват – другой.

Предположим, что шар, что разбился в твоей воробьиной
на божественный пар, что клубком покатился по длинной
траектории в нашей – почти что пархатой и устной —
то ли местности, то ли отсутствию оной, где гнусный
голос нас различить попытался, как будто окружность —
всё его отраженье, которое в стае проснулось.

Предположим, что Бог – это бог, это холм, это стая,
что меня лишь наошупь, щелчком многоклювным узнает —
так гора на подлёте, себя распустив в до-Евклида,
просыпается, как рождество исчезая из вида —
потому что воронка на плоскости мрака похожа,
на объём, что был Богом оставлен под зрением кожным,

на разбившийся шар шерстяной воробьиных щенков, кто из линий
мир вокруг, от случайного слова его, разорили —
вот и лижут сосцы каждой мамке своей виноватой,
в коридоре позёмки шурша, будто зрением, лапой —
так зрачок, истончившись до бедности неба, в речную
эту скорость идёт босиком – пока я пейзажи ворую

из округи короткой и лёгкой, спелёнутой в зрение птахи,
где живёт неизвестный ей холм, будто слово и шахты.

Опорожнив пузырь до половины,
плывёт у дна прижатый, как свинец
водою к водке, тенью смятый, длинный,
пустой пескарь – похожий на рубец.

Его лицо [лиловое в июле]
дыхание [искусственно моё]
в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,
и, словно смерть, со мною отплывёт.

На переломе дерева пророс —
как будто от экватора отчалил
на чайке, что плывёт песком в Бангкок —
на зрении своём, в чужой печали

читает вслух Бог наши имена,
планируя за щепкою, как выдох
и ловит соловьёв, кладёт в карман
огня – и взрезав горло – этот выход

вставляет в шрамы им – и жестяной
тягучий звук, на цып войны слетаясь,
всё пахнет розами, как тёплый перегной,
где женщина стоит, не раздеваясь.

кусок из воздуха – что мной потерян был
скользит меж створок двух из тьмы и тьмы
то речь замолкнет то вновь прорастает
чтоб оставались мы

кусок из воздуха – возможно, что отчизна —
которой мы запаяны в живот
качается то парно то напрасно
всегда – наоборот

и если ты в него – сейчас заходишь
то чтоб себя – во всех нас – не простить
что б-г нам в этом белом оставляет? —
возможность пить

Подробны льдина и пчела,
как горечь ветки тополиной,
что гул внутри у фонаря,
что ток, в котором ты повинен,

Бегут и льдина, и печаль,
и ток речей сих лошадиных,
и известь, что меня смела
в февраль которым я так длинен,

в котором [как рыбак] сто ватт
хрустят, свои перебирая
костяшки, если дым идет
в четыре стороны от края,

вдоль этой порванной пчелы
и чётной половины нашей,
где мы остатки колеи.
Замедленное небо пашут

подробно льдина и пчела —
февральские на дне укуса —
и чернозём жуёт мороз,
лишённый и лица, и вкуса.

Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словес
был нарушен и сбит? И – пока раздувался свист —
ты стояла внутри от себя, как снегирь и крест,
прорастая в тень и её некрасивый смысл
На твоём мяче скачут тьма и моё дитя,
проливая своё лицо, как слепое пятно на свет,
вероятно – то, что здесь не увижу я —
языка не стоит, и говорящего нет.
Что ж пугает тебя, так как землю страшит лишь грунт,
или воды – вода, или корни – растущий ствол? —
так фонтан в окружность свою осмелел взглянуть
и рассыпался в корни, как на телят сих вол.
Что вспугнуло тебя, дитя, где бродила ты,
как в садах зеркальных, и видела в них себя,
обличёна пролитой быть на две стороны —
и любая из них тобой – словно смерть – полна.
Камень вечной жизни горит на руке меня,
а иных камней для тебя от меня здесь нет.
Вот расти, как палка в пустыне, среди огня
принимая в себя его холод – голодный свет.

Здравствуй, милый, милый дом —
неужели мы умрём?
неужели всё увидим
с посторонних нам сторон?

Неужели, заходя,
Бог оставил нам не зря
зреющий [как сердцевина
яблока у сентября]

этот дом, своих детей,
предоставленных себе,
пересматривать картинки
в цапках спелых снегирей,

где сухие, как сосна,
ангелы стоят и «ма…»
извлекают, словно «мурку»
из лабальщика зима,

где прозрачна не вода,
но чужие голоса,
что лелеют нашу смертность —
хоть она не холоса

и [как хворост] тьму сверлит —
ту, которой говорит —
неприличный собеседник,
что в изнанке слов жужжит.

Здравствуй, милый-милый дом,
пробуй язвы языком,
ощущая, как из мяса
вызревает нежный ком.

В клине кошек и старух,
я стою [уже без рук]
обнимая ртом скользящим
старый, как мерцанье, звук.

Хрустящая Офелия над двойней
своей склонилась умереть, и хочет
не отражаться более в ребёнке
и в сумасшедшем, как мужчина. Впрочем,

есть у неё и поперечный выбор:
и вот уже сама бежит, не знает,
не то в грозу, которая с обрыва
сияет ей [как бы в начале мая],

не то в войну весь мiр перелицует
и, мёртвых душ в лице не отыскав
воды, уже не бабочек фасует,
но для палаты в метров шесть [устав]

Хрустящая Офелия отступит
и [сквозь воронку] удаляя ночи
смотри теперь на этих ребятишек —
[один из них [раздвоенный] хохочет].

Те руины, что ты собираешь в траншею сна —
словно шлепки воды по шее, дна
твоего достигают и, умножаясь до цифры – два
Бога стоят над тобой – как в диктофоне слова,
и оленьи глаза дождя скользят по
плоскому нереальному Мирабо.
а та женщина, девушка [милый младенец с лицом
открытки] вдруг оказалась пловцом,
и обернулась ловцом, силками для птиц,
что отрастили жабры, отплыли вниз
в руины свои, похожие на слова,
в которых – девочка [как инженер] права.
Эти права прибирает мир, что напиздел
такой базар, что проходит Мохаммед в дверь
в доме, где рядом Исеть и безвидный холм,
яблоко и руины царевен [зерном]
падают [как олени в нечёткий страх,
что отразился рыбой в чужих мостах].