Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Рыбу потрошим ли сон ли
покитайский нам толкуют..
глухари или поэты
с водочкой своей токуют

посредине пепелища,
с букварём как буратины,
носятся [почти стрекозы]
на краях у драной льдины,

у ворованного края
по щелям, по водным порам,
смысл впотьмы не различая
и почти что не готовы

к потрохам нерыбным, к водке,
к лодке смертной у причала —
и на утро вряд ли вспомнят
что им чайка прокричала,

как их муза потрошила
в мойке кухонной под краном,
и лицо потом зашила,
чтобы внутрь смотрела рана,

чтобы этот покитайский
изучали и молчали,
чтобы водочка и воды
рваной чайкою кивали.

Не глаза и не платье,
а только змея
развернулась пращой,
чтобы стать перевода

отраженьем, причиной —
когда соскользнули с тебя
простыня и простуда,
что тоже от Бога.

вот и ты вдоль скользишь,
серебрится твоя
[тьмы возможно] душа
и две груди над нею

и горит тёплый ангел
совсем не дыша
и надеется, что
это я не сумею.

И пространство, что мне
сочинило черты,
или время, что мной
замолчит над тобою,

смотрят, как у тебя —
чуть пониже пупка —
разделилась душа
увеличившись вдвое.

хлебников спит на руинах своих
светится куст [как вода] изнутри
и затихает несбывшийся ангел
прежде чем в горле печей догорит
этот упругий [не твой] какбысон
длится как ласточка то есть полёт
после её окончания – рот
у велимира растёт в будке кварца
можешь его не опасаться
это в пейзажи сии бутерброд

Мир [похожий на войну]
гложет пальчик, как печенье
и [во всё нипочему]
он растёт стихотвореньем.

Милый, скромный мальчик мой,
что лежит на потном блюде —
изо всех своих стрекоз
он глядит, как эти люди

[по весне набросив лик
гумилёвского жирафа]
вынимают из войны
то, что ей отдать не жалко.

И невинные её
собираются осколки
в небо с черною рекой,
в лёд что дышит в её топке,

в рыб, похожих на пшено,
в теплой женщины затылок
в жар, что капает смолой
где оса, как медь, застыла

в свой чужой Еманжелинск
как мужик ещё помятый —
по дороге идёт свист:
идиотом и не пятым

мир, похожий на войну
в саранче чужой бумаги
принимает на губу
красной жидкости из фляги

и – пьянея не от слёз —
кровоточит будто вишня
изнутри родных берёз
так, что мальчику не видно.

И запаяв, как вдохновенье,
свою осмысленную жуть —
март опадает с диафрагмой
туда, где вовсе не заснуть,

не отвертеться, и по фене
не оглупеть, как Бог велит,
и, что понятно, перемену
как ящерку не уловить.

Свою желтеющую кожу
мы наблюдаем будто в нас
собрал немыслимый гербарий
весны – пустой пока – овал,

перебирает будто пальцем
он этот мертвенный альбом —
и говорит за жесть звенящим,
как лёд на ветках, языком.

И мы звеним ему ответно,
и, распадаясь в воробьёв,
пьём никотин и курим девок
холодным [с горло] словарём.

Негры-голуби в трубу
завернут слепой свой блик —
и смолой через губу
проливают свет, как снайпер,
умножая нервный тик,
и гуляет ржавый пальчик
бога в их больной груди.
Как остаток от щекотки
спит их тёмный механизм,
и скрипят в них шестерёнки,
и гудят в них провода,
и – втыкая в них иголки —
рвётся небо их сюда.

катая шарики погоды
среди готической породы

небесный пёс дрожит как шкура
под ним стоит моя фигура

и вопросительней полиций
грач клювом рыщет себе лица

найдёт коль кожи – их склюёт
шахтёрский совершив здесь ход

перегорает мёртвых стол
и удлиняет водный ствол

в смоле готической природы
дыханию оставив соты

он несёт киноплёнку в своём лице
удлиняется кадр, будто солнцестоянье
удлиняется тень на ещё один день
удивляется мир на одно окликанье

и снимая с меня этот гипсовый миф
он сминает стоп-кадры в густую тележку
и скользит мимо слайд изменяющий шрифт
словно был воскресенье

Земля ещё кипит внутри себя,
и мухи снега в животе её шуршат,

и изымаются наружу в пузырьках,
и обращаются, как хлорофилл, в утят

[точней в дыхание пернатое травы,
в котором мы с женой моей голы,

катаемся внутри у колеса
которое похоже на глаза,

кипение водоворота], но,
возможно, ровно все наоборот:

кипение, водоворот, глаза,
которые – похоже – колеса

качение внутрь нашей наготы,
которая взлетает из травы,

где утки обратились в хлорофилл,
и пузыри вовнутрь обращены,

в живот мушиный снега – от себя
внутри кипящая – лицом в золе земля.

ножницы в гофрированном листе выдоха
режут карту, топографа, на двоих

Предположим, что эта вода
станет мокрой и жуткой,
как рождённый ребёнок,
который не хочет из тьмы
выходить в этот чёрный
столетний людской промежуток,
что возлёг словно ангел
среди всей своей пустоты.

Предположим, что эта вода
бегуном быть устанет
и, почти испарясь,
слепоту, как Гомер, изберёт,
в акушера воткнётся
размытыми оземь локтями
и сама по себе за собой
из себя, будто глас, истечёт.

И там станет солёною глиной,
холодной Россией,
и цветением полых садов,
что напомнят ей рай
и настанет цветение яблонь
и, что не просила
её тминная плоть,
заполнявшая небо по край.

Орфей в котором женщина, в которой
растёт он сном и, протекая внутрь
четвёртой мглой, сочится через поры,
чтобы её над светом развернуть.

Спускаясь в женщину, он чувствует её
смолу, что обжигает каплю кожи,
которую он ей преподаёт,
чтобы она вернула ему позже