Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке восшедшей на мороз.

Ты проводишь крота детских губ из земли
до открывшейся в тёмное небо воды —

никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.

Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так – будто ангелов нет,

и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши её на гусей и следы.

Тепло, как флюс, торчит из февраля —
ещё одной зимы оборванная ветка

летит – не долетит – но взяв стрижа
как компаньона, станет здесь пометкой

и полем, и Батыем для зимы,
которая печёт в груди чечётку —

пока мы ей, как веточки, видны
когда заходим в кадр [не свой] нечёткий.

Весло на пряжу распуская
ненапряжённо и светло
метёлкою вода взлетает,
высчитывая дна число,

и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри её вдвоём смеются
несотворённые мальки.

Плывёт, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтённой галькою шурша —

и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулёк.

Барьер из дерева и сна.
Я верю, что, сойдя с ума,
в них звука сыплется желток
и пузырится, как ожог.

Ожегшись длинною пургой —
земля растёт вокруг трубой
по центру шёпота, стыда
в кровь перекрашенных. Легка

их поступь, их зазор, просвет,
напоминающий, как смерть
летит вокруг как будто жизнь
с ней приключилась и не вниз,

не вверх толкуя свой полёт,
раскрывший клюв, где снег идёт,
где идиот живёт в саду,
её прижавший к животу

в котёнке, в ледяной воде
в диагонали и дожде,
пересекающем барьер,
как слепоту, которых две.

Велосипед дождя катается по крышам,
чьи ангелы из спиц нарушены и слышат —
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.

И ты идёшь во двор с прозрачными ногами —
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра – касаясь животами.

Что со мной остаётся —
то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный

неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает

в Каменске или где-то —
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.

По контуру совы
Есть роща, а в ней львы —
В них счастье тоже есть,
Но им его не съесть.

Где ночь лежала у виска —
зову холодного отца
звездой, молекулой – имён
не выбирая там, как тёрн.

Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,

как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встаёт невнятно у виска
канюча люльку у отца.

Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал —
и лампочку в ней повернёт – и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал

её бесполезного тела – чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот —
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке —
в кувшинах древесных себя собирают и – глубже
своих отражений – нырнув в задыхания чёрной руке.

Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды
где – словом лёгким намертво придавлен —
как Лазарь собираю в смерть дары,

и – не дойдя в свету до половины
своей вины – смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна

на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом —
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.

Выдох наизусть печёт
стрекозы [немой] полёт
вертикальный (в смысле – полый) —
или всё наоборот:

из полёта, словно выдох,
вынимаешь стрекозу
и в зрачок её вставляешь,
и сужаешь, как слезу.

Испаряются птицы, слетая на свет
круговой, как берёза стоящая в боге —
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге —

и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись – как атом,

когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая —
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.

Ты возьмёшь себе выдох промокший до слёз
древесины разбухшей от синичьего сока
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывёшь, как большая сорока.

Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных —
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,

он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом – человечьим и шатким.