Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо —
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит —
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.

Холм скворчит на ложбине случайной её —
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.

Заводи разговоры со мною, как ключ
ощущая дыхания пот, перекличку
с крайним ангелом, что был засеян тобой
в моей плоти песчаной, в эту кислую дичку.

Поверни этот ключ, эту тень на стене,
что скорее болезнь или дверь в переходе,
или свет на запутанной, как бороде,
насекомейшей речи, что в кожаном ходит

этом самом мешке, что несу на себе,
в месте вязком, как речка из мокрого детства,
когда девочка рядом на глине стоит —
и торопится воздух пред нею раздеться.

Заскрипит во мне ключ и вскипят зеркала
и пейзаж разобьется и лица осветят
та, которая здесь мне уже не жена
и дитё – который вода и ответы.

Как недостроенная церковь – дом в снег войдёт,
сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,

края свои или углы внутри неся,
в огнях тройных ломая то, чего нельзя

произнести и пронести, в скорлупке свой
звучит – как будто из полен сложён – прибой

и в окнах тех, где агнец помнит о тебе
среди колец от наших лиц, шмелям теплей,

когда летит вокруг церквами снегопад
и разоряет, как голубка, ничейный ад.

Воздух сгущается в птицы воронку,
где, покидая смерть и сады,
многоугольный губастый свет вяжет
тощей зимы разрывные снопы

в белые пятна, всплывая отцами
что оплатили слепой листопад,
режущий смерть их надвое серпами.
Милуя малых, щенков и котят —

воздух свергается в пристань и лодки
в плод из слюды бормотания в них
полых стрижей в досоветской пилотке,
в плот, прорастающий бабочки чих,

что в тростнике – от мороза нечётком —
незавершённый даггеротип,
словно душа, покидает иголку,
водоворот двухсторонний разбив.

В мороза колокол ударив,
из всех особенных примет
языка дерево стоит
и щурится на хладный свет.

Свет щурится, вглядевшись ниже,
чем дерево его звучит,
и пёс кору из света лижет
чтоб свет собою напоить.

Вода резная, как наличник,
стоит вдоль пёсьего окна —
то вздрогнет сквозняком, то вынет
свой лай из птичьего огня,

из винтового, как порезы
на мгле из наших голосов,
которых в вязанках немного,
что светом прибраны в улов,

чьё дерево растёт и множит
колокола воды, чей звук
несёт упругий, невесомый —
как мячик –ангел или стук

умножен ксероксом мороза,
что в свет вторгается с ольхи,
подростком встав на перекрёсток,
где псы и люди высоки.

Так выпадают сгустки темноты
на дно царапин белых побережий,
которые мне сохраняешь ты,
как новую последнюю одежду.

Я – черно-белой фотокарточки своей
галчонок, выкормыш у смазанного тела,
которое достанется земле,
которая врастает в меня слева —

пока что снег летит сквозь самолёт,
в подземный мир распавшийся на зёрна —
и небо окормляет и клюёт
мои царапины мерцающего дёрна.

Где древа дирижабль преодолеет смерть
и почву, как прилог, и белое молчанье,
чьи соты и поклёп перегибают сеть
воды, из рыжих ос ворующей дыханье,

у дерева внутри, там, где зиянье птиц
спиральный лабиринт распустит в листопада
ракушку, что бежит в глаголице корней,
как побережье и/или причина сада.

Неосторожный сад в её волне растёт
и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,
где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт
и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.

Опередит окрестности зрачок,
размоченный свой ветер через порох
февральский вынося туда, где ворог
взрывается, как ворон-дурачок.

По глине виноградари идут —
молчат они, стучат медуз подковы,
глазея в високосной мглы редут,
в который вбиты – хоть и не готовы.

Насмешливый снегирь определит —
в нас выдохнув – окрестности, означив
порезы снега, что внутри летит
своих потёмок, где хлопушки плачут.

В уловке соляной из нашего остатка,
где пустота горит просвечивать звезду —
мы ощутим: не смерть рождается – отвага
идти на темноту,

что уточкой поёт, сужается до звука,
где ночь ещё скворчит, как Волга или март,
или сирень растёт, одолевая мрака
воронку, слово, фарт.

Что скажешь ты прорабу, входя в его чертоги,
сочась внутри у света разорванной водой,
которая свершает и сносит соли пропись
усохшею рукой?

Вниз головой растут деревья
неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра
где холода себя зеркалят —

в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая —
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая

по человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном чёрном снеге,

где баржи ос [пока что мёртвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,

где сны выходят, как деревья,
в ушанке грачьей, на охоту —
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту.

Закрывая очи осам,
ржавым лампочкам весны,
плавит цапля сгустки сосен
яблоком сквозным, глазным

кожуру смолы снимает
и в колодец их гулит —
как дуга не умирает —
в электричестве сквозит

птиц плетение смешное
в белом хворосте небес,
видит зёрна паутины
зреют в ледяной росе,