Николай Мурзин - Земля, моря

Это ирония, друг. Это конец.

Я отрекусь и в сундук сложу свой венец.

Мантию вместе, иной какой атрибут…

Я никогда не хотел властвовать тут.

Ты ошибался всегда на свой и мой счет.

Рыбы, тараща глаза, уходят под лед.

Рыбы, осталась без вас мертвая гладь,

Прямо под серым окном – снега кровать.

Я не вернусь. Этот пласт стоило жечь.

К черту твой мир. Достаю – из озера – меч.

Дева, Артура во мне ты признаешь?

Слева я – вылитый он. Здравствуй за ложь.

Черному незачем дну Эскалибур.

Я начинаю – войну, кончив – борьбу.

Грозен дар горьких разлук. Он – от тебя.

Я не откликнусь на стук, даже любя.

Хоть колоти, хоть еще как барабань,

Кто-то подскажет, куда – тебе – в эту рань,

Друг мой, идти. Я – уже. Это конец.

Пал твой король – и кому вести, гонец?

Ну а пускай и не пал – не за горой

Тот одинокий, как смерть, преданный бой.

Рыцари, бездна близка. Дайте же шпор

Бедным коням – чтоб узнать, есть ли позор

В мире сильней, чем списать мертвых в запас.

Знайте же: тот, кто предаст – он среди вас.

Герда у окна сидит, штопает чепчик.

Тихо у крыльца вдруг прозвенит бубенчик.

Бьет олень копытом снег искристый,

Светит на дорогу месяц чистый.

Кай бросает игры, к двери – шмыг:

Ведь за ней румяный шебуршит старик!

Сколько же подарков у него в мешке,

Серебристых песенок – в его рожке!

Братец эльф, входи! Мы так вам рады!

Мало бедным детям здесь, в мире, услады.

Горстка волшебства, да вот – любви немного…

Узелок вяжи, сестра, Каю в дорогу.

И на миг мерещится Герде жуть:

Нет оленей, эльфов, и мешка – ничуть,

А за дверью – мрак, и холод, и она :

Насмехается над ними льдов княжна.

Герда! Режет глаз тебе осколок страха,

Свет волшебных стран застят клубы праха…

Отпускай же Кая к добрым эльфам смело –

Нет в помине, знай, над ними королевы.

Тут лучше не смотреть в глаза,

Тут лучше не вставать ночами,

Не щекотать мечом узла,

Не красоваться величаво,

Когда проносится кортеж –

Дождем хлопков, оваций солнцем –

И если только невтерпеж,

Отпрашиваться в общий сортир.

Но лучше, если стерпишь. Все.

Что невдомек, то очень плохо.

По улицам тут ходит слон,

И славит люд царя Гороха.

Не видно, впрочем, ни царя,

Ни сколько внятного правленья –

Но не болтай об этом зря:

Тут не слабеют с солнцем тени.

Тут лучше не любить того,

Чего никто не понимает,

Тут лучше не любить того,

Кто всем тебя напоминает.

Удобно поспешать во тьму

Со всеми сообща и в ногу,

Угодно ставить здесь тому,

Кто всех убил, свечу, как богу.

Когда-то думал я: сам мрак

Облюбовал себе столицей

Страну, где я живу, дурак,

С надеждой: вдруг все прояснится.

Не прояснится. Но найти

Здесь повелителя кошмара –

Пустое дело, хоть верти

Всю жизнь свою гадальный шарик.

Где он? Где дьявол? Покажись!

Тут только толпы месят глину.

И лучше не спускаться вниз –

Обратных нет греху тропинок.

Как и новинок, как и роз,

Не унесенных от могилы,

Не перепроданных за грош

Влюбленным – глупеньким, но милым.

Тут лучше не прощать врагов,

И долго жить, и много помнить,

И втайне чтить своих богов,

И брезговать всем безосновным.

А может быть, уйти навек,

Найти себе страну подальше,

Где жив иначе человек:

Вчера – старик, а завтра – мальчик.

Мне жалко Пушкина. Ты видишь,

Как он идет в свою пустыню,

И ни следа нет серафима –

Все сплошь скотина на скотине.

Молчанье мертвых переплетов

И маятник, что бьет все мерней…

А ведь он знал про Аполлона –

Единственный из нашей черни!

Но все – тоска, и нет надежды,

Которая б сбылась как надо.

Кровит патриотизм невежды,

И от оскомин до услады

Не совершится путь обратный,

И колесо нейдет на площадь,

И главный бес – ямщик брадатый,

Впрягает бледную повозку

В полуживых коней кошмара:

Глаза навыкате, как пули,

И все не так, и все непарно,

Как будто тяжко все уснули,

Как будто полмира украли –

Но незаметно, непонятно,

Как будто белую задрали

Рубашку над раненьем ратным.

Наполеон идет – не лекарь!

Он отомстит, кровавый призрак,

За жалость продолженья века,

За недопониманье сдвига.

Ведь многие над ним смеялись

И тешились своею ложью.

Иных уж нет. А те – те пали,

И русский бог давно низложен.

Последним – старец, повторивший

Все, что придумали поэты:

Однажды тихо с дому вышел –

И умер далеко и в бреде.

Как ни кидались к вере, к мере,

К иконе, к самодержца шпаге –

Разили благовесты серой,

Причастья – порохом и брагой.

А Крит, а Эльба, а Елена –

Одно в веках. И бык грозящий

Вперил рога, как очи, в стену

В плену своем ненастоящем.

Война проиграна. Отдайте

Ему, как Миносу, вселучших –

И парус черный подымайте

На мачту-столп державной стужи.

Все бесконечно повторилось,

И наказание жестоко:

Не понимать, что нет здесь силы

Превыше древней воли рока.

За нами ненависть катилась

Волной, сметающей бесстрастье,

И может, в крике «победили»

Таилось главное несчастье…

Не видно, ничего не видно.

Пуст и безвиден мир российский.

Дворцы несут кариатиды

На похороны. Путь неблизкий,

Но неизбежный. Духи ночи

Кружат и вьются роем бледным.

Гони же, братец, что есть мочи!

Но братец демоном последним

Открылся. Жалобно кричали –

Что не услышана загадка.

Спеши, Эдип. Твой сфинкс в печали.

Спеши, герой. Остатки сладки.

Мой друг Гумилев,

Пожми мою руку.

Я не убивал,

Конечно, послов –

Но слово твое

Я чтил, как науку,

И ночи встречал,

Заострив стило.

Крови же меня

Причастием смелых,

Перчаткой для псов

На руку надень!

Кругом ты был прав

Среди мягкотелых,

И хмарь диких сов

Ты выбелил в день.

Я вечно чужой

И неподходящий –

Не знаю, зачем

Тропинки сошлись.

Но это как вой

В ночи настоящей,

Где нету огней,

Где кончилась жизнь.

Я – брат в тишине,

В углу строгих комнат.

Мой смех или плач –

Как сад за окном.

Никто обо мне

Не думает много,

Пуская удач

Своих метроном.

Ирония в том,

Что тенью с тобою

Я всюду прошел –

И не был открыт.

Мы были вдвоем –

Но это не стоит

Совсем ничего,

Когда ты убит.

Кому я кричал

Во сне: не стреляйте!

Не тайна ли тот,

Кто дышит взахлеб,

И рвется из нас

При полном параде,

И портит расчет,

И что там еще?

Он нежный нахал,

Он вечный подросток,

Упругая стать