Евгений Попов - Памятник тяжёлой волне (сборник)

Это звезда убитого ребёнка

Истекающий завистью панелевоз,
Распалился, нещадно солярки нажёг.
Не даётся «газели». Приём силовой,
Как защитник хоккейный, согнувший свой рост,
Припечатает к борту, смешает с травой,
С синевой поднебесной. А дело лишь в том,
Что Шумахер панельный последний свой мост
Сжёг, с женой поскандалив. Теперь, за мостом
Он сидит на обочине, жвачку жуёт.
(Соловей в ближней рощице сдачу даёт.)
Не кричит, за грудки никого не трясёт,
Но поджилки трясутся, и сердце суёт
В точку шило своё, что под пятым ребром.
Подплывает бликующий белый паром,
Улетают одни, забирают других.
День как день, для работников служб городских.

Упирается в стол взгляд.
На столе кулаки спят.
Помогает взглянуть вдаль
Застоявшийся хрусталь.

Это значит, звенит день,
Бьёт в бокалы окон весна.
Зацветёт ли опять пень?
Высота для него пресна.

Сок сочится. Но мутен сок.
Птицы тянутся, кричат.
И цветок глядит на восток —
Рядом с пнём цветочки торчат.

Всюду булькает, прёт, льнёт,
Норматив отрабатывает.
И протяжно пила поёт.
До-ски скла-ды-ва-ют.

Животное выдаёт живот —
Он мохнатый, вытянутый и хищный.
Человеком ведает рот,
А ещё около рта прыщик.

Чукча поёт. Слушайте, господа,
Ведь главное, чтобы по бездорожью вела тема.
Важно, чтобы чувствовала государственная орда,
Где проседает под её тяжестью система.

Гири часов вытягивают мир,
Превращаются, вместе с кукушками в эмблему.
Спит ящерица, если холода пир,
Но скользит в жару – насмешливая! —
как таракан по стенам.

Сперва потянется, как проснувшаяся власть,
И напитает свои солнечные батареи,
А потом любую муху любознательную – хвать в пасть,
И заработают все её цунами и бореи.

В животе животного может происходить взрыв,
Он может отразиться на лице человека гримаской.
Рим оплакивал Помпеи, юноша – на лице нарыв.
И никому не спрятаться от кирпича, даже под каской.

Когда подтянет солнце галстук,
Войдёт в тенистые места,
Ты распластаешься, как палтус,
И станет голова пуста.

И этот глобус географий
Вдруг так закрутит облака,
Что вытекает сок из мафий,
Как парафин течёт река.

Так революций не свершают,
Не то, что в Африке какой…
Из Мавзолея вытекает
Благой, живительный покой.

Есть равновесие в природе,
Но будь, товарищ, начеку.
Пока топор скучал в колоде,
Никто не дёргал за чеку.

Отчётливый час мертвечины.
Хоть страшно, но, всё-таки, час.
И радостно пляшут мужчины,
И пристально смотрят на нас.

Разбужено чувство удачи.
И свечи над миром горят.
Привыкнем. И каждый заплатит.
Придёт справедливый парад.

Пока я пишу эти строки,
Меняются профили звёзд.
Собачка бежит в эпилоге,
И прыгают птички из гнёзд.

Политика засослива и мстительна,
Угодлива, как дама переперчена,
Погодлива, циклончива, растительна,
Уродлива и гнилостью отмечена.

Ты слышишь голоса. И все – прохожие.
Набедренных костюмов шелестение.
Тела по ложам ложечкой разложены.
Мороженое пряное потение.

Казалось бы – завидовать и каяться,
Тереться, приспосабливаться к милости.
Где надо – оторваться и полаяться,
По лампе поскоблить, не без игривости, —

Какой-то добрый-добрый вдруг объявится.
Прикормит, пожурит, оставит кожицу.
Присмотришься и что-то намалявится
На кожице, похожее на рожицу.

Такая лёгкость возникает с дурости,
Как бы от перекормленного борова.
Покажется, что мир наполнен мудростью
И пищей. И ударит пища в голову.

Картина возникает живописная,
Куда там! Там колотят вновь ударники.
Отбойный молоток, с двойной харизмою —
Отбойный и отборные хабальники.

Шуршит волна. Шуршанье однобокое.
Однако и настойчиво-настырное.
Сбиваются валы, и одинокие
Цунами накрывают дни постылые.

Как вытошнить – наговориться вволю,
С толпою выйти на панель,
Когда её поднакололи
И верно указали цель.

Смешаться с городом без цели
И увидать наверняка
Как львы свирепые запели,
Хлебнув полночи молока.

Воды холодное дыханье
Затянет страстной пеленой, —
И разбегутся все собранья,
Когда, разбуженный весной,

Позеленевший всадник спрыгнет,
Оттает и заговорит.
И это будет верный признак —
Вот как эпоха отболит!

Тохтамыслью разольюсь-ка по древу,
Выбью степь, оставлю пыль за собою,
Солнце следом прогремит, как телега,
Тыловые забегают крысы.

Драматург в шатре домашнем, уютном.
Каравай земли делить здесь в охотку.
Не боится отравиться ядом трупным,
Даль его укрупняет походку.

Говорят, он заряжается кровью
И поэтому прослыл кровососом.
Ошибаются – питается новью,
Вы же видели зорек отбросы!

А раскинуть занавесочки-шторки,
Диафрагмами рискнуть, раздышаться?..
Глядь – в коре земной рождаются горки.
И опять на что-то надо решаться.

Верно, мыслит она нестандартно.
До обидного творчески мыслит.
Только мама не родит нас обратно.
И, пожалуйста, не думайте о кислом…

Посмотрите, вон сдаётся в аренду,
Самый лакомый кусок каравая.
Есть кого уже под зад да коленом,
У него кусок к рукам пригорает.

Трудоедливых жучков нововведенья.
Всюду ползают и нюхают, и жгутся.
Тошнота. Жирок накапливают. Тленье.
На приманку заползают, в сферу блюдца.

Кто-то шляпу приподнимет. Кто-то матом…
Кто-то просто усмехнётся постороннее.
И не огуляешь их булатом.
Вот гадёныши! А ты как будто пленник.

Впрочем, этого везде у нас хватает.
Кромка неба, чуть желтея, серебрится.
Кто-то отчество теряет, кто-то память
О живой и мёртвой северной столице.

Лакмусовая бумажка Парижа…
Опять торопятся к скорой помощи —
Подышать, насладиться, подстроиться,
Подкрепиться, поплакаться, пошарить…
Карманные собачки
Скулят и тявкают.