Александр Милитарев - Охота за древом. Стихи и переводы

Mientras por competir con tu cabello,
oro bruñido, el sol relumbra en vano;
mientras con menosprecio en medio el llano
mira tu blanco frente el lilio bello;

mientras a cada labio, por cogello,
siguen más ojos que al clavel temprano,
y mientras triunfa con desdén lozano
del luciente marfil tu gentil cuello;

goza cuello, cabello, labio y frente,
antes que lo que fué en tu edad dorada
oro, lilio, clavel, cristal luciente,

no sólo en plata o viola truncada
se vuelva, mas tú y ello juntamente
en tierra, en humo, en polvo, en sombra, en nada.

Пока, с твоими локонами споря,
напрасно солнце золотом лучится,
и белизной чело твое кичится
пред лилией в сияющем уборе,

пока, твоим устам зовущим вторя,
гвоздика тщетно взор пленить стремится,
и с глубиной очей твоих сравниться
мечтало бы пристыженное море,

усладу уст, очей, ланит, кудрей
спеши испить из моря наслажденья,
пока на смену золотой поре

гвоздик и лилий не пришло забвенье
сухой фиалкой в тусклом серебре,
и ты не стала прахом, тленом, тенью…

Saluda al sol, araña, no seas rencorosa.
Da tus gracias a Dios, ¡oh sapo!, pues que eres.
El peludo cangrejo tiene espinas de rosa
y los moluscos reminiscencias de mujeres.

Saber ser lo que sois, enigmas siendo formas;
deja la responsabilidad a las Normas,
que a su vez la enviarán al Todopoderoso…
(Toca, grillo, a la luz de la luna, y dance el oso.)

Паук, восход приветствуй и вытри злые слезы,
за счастье жить, о жаба, восславь Творца щедроты!
Корявый краб шипами вполне достоин розы,
а в устрице осклизлой от женщины есть что-то.

Так будем тем, что есть, обиды не тая!
Непостижимое – лишь форма бытия.
Оставим труд разгадок природе и Творцу…
Трещи, цикада, под луной! пляши, медведь, в лесу!

Me tiraste un limón, y tan amargo (4),
Con una mano cálida, y tan pura,
Que no menoscabó su arquitectura
Y probó su amargura sin embargo.

Con el golpe amarillo, de un letargo
dulce pasó a una ansiosa calentura
mi sangre, que sintió la mordedura
de una punta de seno duro y largo.

Pero al mirarte y verte la sonrisa
que te produjo el limonado hecho,
a mi voraz malicia tan ajena,

se me durmió la sangre en la camisa,
y se volvió el poroso y áureo pecho
una picuda y deslumbrante pena.

Ты бросила мне горький плод лимона (4)
рукой горячей и такой невинной,
что не задет был строй его глубинный
и горечь оказалась сохраненной.

Ожогом желтым из истомы сонной
исторгнутая, кровь моя лавиной
вскипела, отзываясь на осиный
укус овала плоти напряженной.

Но шалости своей ты улыбнулась,
и понял я твою игру простую,
столь чуждую моей, мужской и злой.

И под рубашку кровь, остыв, вернулась,
ужалив сердце в мякоть золотую
пронзительной слепящею иглой.

Tengo estos huesos hechos a las penas (10)
y a las cavilaciones estas sienes:
pena que vas, cavilación que viene
como el mar de la playa a las arenas.

Como el mar de la playa a las arenas,
voy en este naufragio de vaivenes,
por una noche oscura de sartenes
redondas, pobres, tristes y morenas.

Nadie me salvará de este naufragio
si no es tu amor, la tabla que procuro,
si no es tu voz, el norte que pretendo.

Eludiendo por eso el mal presagio
de que ni en ti siquiera habré seguro,
voy entre pena y pena sonriendo.

Для злых сомнений создан мой висок (10),
и стала боль для жил моих законом.
На боль сомненья набегают сонно,
как в час прилива волны на песок.

Как в час прилива волны на песок,
меня несет кругами монотонно
по сковородам ночи закопченным
вод этих темных неуклонный ток.

Мне не уйти от этой мглы зловещей —
лишь ты, любовь, лишь ты даешь мне силы,
лишь ты горишь последнею звездою.

И смехом заглушая голос вещий,
который шепчет, что и ты забыла,
вхожу в пролив меж горем и бедою.

El toro sabe al fin de la corrida (17),
donde prueba su chorro repentino,
que el sabor de la muerte es el de un vino
que el equilibrio impide de la vida.

Respira corazones por la herida
desde un gigante corazón vecino,
y su vasto poder de piedra y pino
cesa debilitado en la caída.

Y como el toro tú, mi sangre astada,
que el cotidiano cáliz de la muerte,
edificado con un turbio acero,

vierte sobre mi lengua un gusto a espada
diluida en un vino espeso y fuerte
desde mi corazón donde me muero.

Когда коррида проревет к финалу (17)
и вена, вздувшись, лопнет как струна,
узнает бык: у смерти вкус вина,
которым жизнь, жалея, обделяла.

Фонтан сердец забьет из раны алой,
пучину сердца осушив до дна,
и накренится над песком сосна,
и глыба камня рухнет с пьедестала.

Ты, кровь моя, живучая как бык,
с утра наполнив кубок неизменный
тончайшего старинного литья,

саднящим вкусом стали под язык
сочишься влагой горькою и пенной
из сердца, где скопилась смерть моя.

No me conformo, no: me desespero (20)
como si fuera un huracán de lava
en el presidio de una almendra esclava
o en el penal colgante de un jilguero.

Besarte fue besar un avispero
que me clava el tormento y me desclava
y cava un hoyo fúnebre y lo cava
dentro del corazón donde me muero.

No me conformo, no: ya es tanto y tanto
idolatrar la imagen de tu beso
y perseguir el curso de tu aroma.

Un enterrado vivo por el llanto,
una revolución dentro de un hueso,
un rayo soy sujeto a una redoma.

Я не смирен, о нет! Я изойду (20)
лавиной жгучей лавы, что попала
в острог висячий вместо птахи малой,
быком взъяренным в конскую узду.

О, я припал к осиному гнезду
тех жадных губ, чье гибельное жало
сочило яд и сердце мукой сжало,
и в сердце сжался я и смерти жду.

Я не смирен – я обречен ползти
как пес по следу твоего дыханья,
молясь на идол поцелуя в страхе.

Я – бунт свирепый, вспыхнувший в кости.
Я – заживо закопанный в рыданье.
Я – молния в смирительной рубахе.

Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
««Tis some visitor,» I muttered, «tapping at my chamber door —
Only this, and nothing more.»

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore —
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —
Nameless here for evermore.