Валериан Бородаевский - Посох в цвету. Собрание стихотворений

В стекла кареты твоей заглянули
Солнцеподобные желтые лики
И, лепестками качая, кивнули, —
И на шелку перекинулись блики.
Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом
Окна спустила и поле вдыхала…
И, отвечая подсолнечным ликам,
Белым платочком приветно махала.
Встретилась в тряской телеге молодка.
Барышню мимо, дивясь, пропустила.
Стан над подсолнухом выгнулся четко.
Желтую голову ловко сломила.

Наши тени на снегах
Закачались, закивали.
Месяц – в бледных кружевах
Лик утонченной печали.
По межам бурьян горит
Переливными огнями;
Вдалеке как бы висит
Лес застывшими клубами.
Мы восходим на бугор,
Где сугроб завился башней.
Продолжаем разговор —
Неоконченный вчерашний.
Месяц в тонких кружевах
Мудрый череп преклоняет,
И признанье на губах
Так красиво замерзает.
И когда мы разошлись
Каждый с чуждыми мечтами,
Наши тени обнялись
И кружились над снегами…

Повесть немая о тягостной страде
Жалко загубленных дней —
Осеребренные белые пряди
В пышной прическе твоей.
Выпала чаша из рук золотая
И, убегая, звенит…
В дрожи пугливой руки прочитаю:
«Кто позабыл – позабыт».
Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;
Что не прочту – допоют
Голуби пленные с пестрою грудкой, —
Девичьей спальни уют.
Жгучей пустыней Египта святого
Вспоена горькая трель.
Нежно воркуют, – и тайна былого —
Как золотая свирель.

Ты любила стихи и была горбатая.
Были резкие тени на желтом лице.
И часто мечтала ты, с тайной усладою,
О бале блестящем и жемчужном венце.
Ты днем закрывала ставень скрипучий,
Жалобно читала, запрокинув чело;
Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,
И рука поднималась, дрожа как крыло.
А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,
Ловили сквозь щели обезумевший глаз…
Но все же ты пленной казалась царицей,
И наш смех срывался, фальшивил и гас.
И, бывало, мы видели в ночи грозо́вые —
Появлялась ты белая на ветхом крыльце;
И казалось: ты вышла под зарницы лиловые
С блестящего бала в жемчужном венце.

Номер тринадцатый – наша каюта:
Нам хорошо, но и жутко…
Мы так смеемся, так веселы, будто
Вовсе лишились рассудка.
Мы обручальные кольца снимали,
Надписи в кольцах читали;
В бледном, тревожном раздумьи смолкали,
Мысли, как чайки, летали…
Вышли на палубу. Ветер порывом
Рвал наши речи на клочья.
Белый платок в исступленьи красивом…
Плакали синие очи.
Ждали отрады… великого чуда!
Волны все выше вставали.
– Номер тринадцатый ваша каюта, —
Пенясь, нам злые бросали.

Мышь ворвала́сь к нам летучая,
К белому платью заманена…
Вот и дождался я случая:
Жутью ты в сердце ужалена!
Звякнет у люстры… По зеркалу
Вдруг соскользнет – и замечется!
В сумраке сладостно меркнуло
Белое платье прелестницы.
Низко над грудью взволнованной
Цепкие крылья проносятся…
Сердце забьется по-новому, —
К новому сердце запросится!

Я не знаю лучшего:
Сумрак голубой,
Лунный трепет Тютчева
Льется под рукой;
Золотыми косами
Заплело окно;
И шумит березами
Ветер про одно, —
Про одно, забытое,
Что нельзя забыть,
Про одно, изжитое,
Что нельзя изжить…
И ласкаю пальцами
Лунные листы.
И в тени за пяльцами
Улыбнешься ты.

Когда в закатный час, к лазури,
Над сизой головой твоей,
Ты бросишь к небу голубей
И смотришь вверх, глаза сощуря,
На осветленный хоровод,
А с колоколен позлащенных,
Как в медь, в сердца неутоленных
Гудящий колокол забьет,
И тряпка белая взовьется
На палке в старческих руках, —
Я мыслю: все пройдет как прах,
Но этот вечер помянется…
Пусть немы рабские уста.
Твоя молитва, в плоть одета,
На белых крыльях, в струях света,
Кружа, взлетит к Нему – туда.

Лазурные цветы по зыби облаков,
С отливами то жемчуга, то стали,
Сырые ветры резво гнали
От южных берегов.
Размытым логом буйно убегали
Дубовые листы, виясь до облаков.
И вешний день, то светел, то суров,
Играл кинжалом вороненой стали.
Резнет клинок, внезапен и суров, —
И прячется в ножны, чтоб снова расцветали,
Росли и множились, плелись и убегали
Лазурные цветы над сучьями дубов.
И там, где синие гирлянды расцветали,
Курлыкая под зыбью облаков,
Как буквы двух божественных стихов,
Равнялись журавли и рифму окликали.

Капал дождик с шатких веток,
А уж звезды просияли,
Беглым тучкам напоследок
Ласки тайные шептали.
Что́ шептали, что́ открыли,
Не слыхать в моей лощине, —
Но светлее тучки плыли
Через свод сафирно-синий.
Но как знак – как знак ответный —
Длани тонкие метали
И, облекшись в саван бледный,
Улыбались – умирали.

Зеленя разбегались, струились,
Справа, слева, – далеко, далеко…
И я видел, как былки молились
Расцветающей Розе востока.
Замирали, прилежно склоняясь,
Повторяли тропарь хвалебный,
Призывали на хрупкую завязь
Дождик ласковый и целебный.
И о росте молились безбольном,
О подъеме над матерью черной,
Чтобы колос развился привольно,
Чтоб налились янтарные зерна.
О кончине покорной гласили
Под косой, чьи размахи велики…
И от Розы небесной сходили
На склоненных святые языки.

Небо заткано мелким узором, —
Облака высоки и недвижны.
Будто лилия, солнце за ними
Хрупкой чашей сквозит и мерцает.
Забурело поблеклое жнивье.
Зеленеет и стелется озимь.
И порхающий ветер лепечет
Однозвучные белые строфы.
Разыгрались грачи. Ниспадая,
Загудят, словно рокот прилива,
И поднимутся снова, и реют,
На невидимых волнах качаясь…
Мнится, будто сижу и гляжу я
В мой альбом, где все лица – родные,
Под наивной гравюрой, старинной,
Одноцветной, как серое небо.

Утро раннее в красных огнях.
Серебром и румянцем сугробы горят,
И в еловом лесу, на тяжелых ветвях,
Ледяные мечи в переливах дрожат.
Улыбается лес, зачарованный,
Сном окованный
На заре искрометного белого дня.
Темносиние тени кругом
Полегли неподвижной зубчатой каймой.
У опушки, скрываясь густым лозняком,
Волчий след потянул… Вот другой.
И в лощину два следа спускаются
И сплетаются
И бегут, хоронясь от стрельчатых лучей.
Отгорая, тускнеет восход.
Слышен по лесу звучный топор:
Рубят старую сосну, и глухо поет
Похоронную песню встревоженный бор.
Вьются вихри, как духи бесплотные,
Перелетные
На заре ослепительно-яркого дня.