Марина Бородицкая - Ода близорукости

Спартанскому царю Агесилаю
однажды показали катапульту,
чтоб новой катапульте дальнобойной
порадовался царь Агесилай.

Взглянул спартанский царь на катапульту,
что впрямь была сработана умельцем
и поражала цель на расстояньи,
и даже на приличном расстояньи, —
и горестно вздохнул Агесилай.

— Почто ты, царь, так горестно вздыхаешь?
Не видишь разве, что новинка эта
блестящие сулит нам перспективы?
И рек Агесилай:
— Одно я вижу,
что воинская доблесть умерла.

На стон проснувшегося тела
летящий, как на детский крик,
какого дальнего предела
сегодня ночью ты достиг?
В каких пространствах куролесил,
с кем обнимался весь полёт?
Каких тебе напели песен?
…Молчит, ответа не даёт
вернувшийся на поселенье
расконвоированный дух.
Лишь лёгкий привкус сожаленья
и рот, как бы с похмелья, сух.

В христианском ли, буддийском
Храме, голову склоня,
Поминальную записку
Положите за меня.

В той часовне у дороги,
Где латынь и полумрак…
Я не знаю — в синагоге
Это можно, или как?

Задавака, недотрога —
Вот и я не зря сгорю:
Обо мне напомнят Богу,
Как о Бобчинском царю.

В православной позолоте,
В честной кирхе без прикрас
Листик клетчатый в блокноте
Если сыщется у вас —

Надпишите и сложите,
Как бумажный самолёт:
Там, в небесном общежитье,
Кто-нибудь да подберёт.

Когда удалился художник
и свет за собой погасил,
засох у крыльца подорожник,
подсолнухи кто-то скосил.

Ослепло окно, за которым
стоцветный сиял океан,
и то, где парижским убором
хвалился бульварный каштан.

Когда удалился художник
и выключил звук, уходя,
заглохли кузнец и сапожник,
затихло биенье дождя.

Исчезли разводы и пятна,
теней драпировочный хлам…
И дверь он закрыл аккуратно,
а грохот послышался нам.

— А как, например, с Эль Греко? Что за решенье
там всё же приняли: тьма ему или свет?
— Покоя, что был написан нам в утешенье,
в расчёт не брали, ты думаешь?
— Думаю, нет.

— А Гойя с его уродцами?
— Этот тоже.
Да все они! ведь тащили на полотно
всё золото и лазурь, все оттенки кожи…
— Грешно, грешно!
— Но Им же разрешено!

Не сам ли позволил смешаться Он тьме и свету?
Кто кистью их перемешивал, кто пером…
— Так что ж он придумал с Эль Греко?
Бросил монету?
— Наверно, бросил. И встала она ребром.

Пред иконой чудотворной, в греческом монастыре —
фотографии детишек, восковые муляжи:
руки, ноги, сердце, печень, одинокий синий глаз —
словом, кто о чём хлопочет, принеси и покажи.

У кого чего болит, Божья Матерь исцелит.
Пред иконой чудотворной я тихонечко стою

с неумехою-душою, громко хнычущей внутри.
Кабы знала-понимала, как её изобразить,
я бы душу изваяла, принесла бы показать.

У кого чего болит…

На иконе чудотворной кормит матушка дитя,
и весёлый ровный воздух чудо-млеком напоён.
Постоим, душа, подышим, строчки нежные крутя,
и друг дружке в утешенье колыбельную споём.

У кого чего болит,
Божья Матерь исцелит.

С детьми обнималась на даче,
дивилась, как старший подрос,
и дух диковатый, ребячий
уже погустевших волос

вдохнула — ив утреннем, гулком
очнулась, в знакомом до крыш…
Опять я бегу переулком,
и ты в подворотне торчишь.

Я щёку тебе подставляю,
набитый портфель отдаю,
и дурочку громко валяю,
и руки в карманы сую.

А ты деловит и растерян,
испуган и неустрашим,
взъерошен, отчаян и верен
дурацким хотеньям моим.

… И вот уже вечер, и лужи,
свихнувшийся стебель зонта,
и жмущиеся неуклюже
друг к дружке два сомкнутых рта,

и запах твоей шевелюры,
как будто бы окрик: — Назад! —
домой, где набитые дуры
ревут, обнимая ребят,

где хмурятся детские лица,
отходит нахлынувший хмель,
где зонтик без ручки пылится
и памяти старый портфель.

Сегодня мамы моют рамы,
А также стёкла и полы,
И мясо жарят сверх программы,
И алчут мужней похвалы.

Сегодня папы ищут шляпы,
Ребят скликают по дворам
И в зоопарк ведут за лапы —
От мам подальше и от рам.

А я, отнюдь не мывши пола,
Детей напичкав как-нибудь,
С утра спрягаю три глагола:
Удрать, сбежать и улизнуть.

Я покидаю поле брани,
Родного мужа не бужу,
С пустой авоською в кармане
Я на свободу ухожу:

Парить в толпе, глазеть на храмы,
Дышать облезлою весной
И за невымытые рамы
Терзаться вечною виной.

Собаки знают, где в пустыне
Растёт целебная трава.
Об их собачьей медицине
Идёт хвалебная молва.

А мне куда с моею хворью,
С дурацкою повторной корью?
Не заражать же сгоряча
Ещё и юного врача!

…Ползком, по тверди раскалённой,
Скулящей плотью — вдаль, вперёд!
Там, у подножья Геликона,
Лекарство горькое растёт.

Гомеопатия! Какое чудо —
лечение подобного подобным,
микроскопические дозы яда,
закатанные в сладкие крупинки
в надписанных коробочках картонных.
О мудрый Нуартье из «Монте-Кристо»!
О старый фильм «Лекарство от любви»!

Семь раз по семь крупинок отмеряю
и слизываю с собственной ладони:
вот голос твой в мобильном телефоне,
приветы взад-вперёд через знакомых,
нечаянная встреча в чьём-то доме, —
всё натощак, рассасывать неспешно,
так образуется иммунитет.

Гомеопатия, мечта поэта,
лечение подробного подробным
и сладостного сладостным… но полно!
Пуста солоноватая ладонь.

Море волнуется — раз,
море волнуется — два,
Нью-Орлеан утонул,
с карты снесло острова.

Что-то в котельной кипит,
твердь подаётся, хрустя,
в голос планета вопит,
как на помойке дитя:

— Голодно, мокро, темно!
Выйди, услышь, подбери!
Море волнуется — два,
море волнуется —