Алесь Рязанов - верлибры

то ли, наперехват кротам, копать под собой – вместе с ними – землю.

Натягивается тетива: полукружие лука уравновешивается полукружием тетивы.

Упорствуй, лук!

Противодействуй, тетива!

Вы удерживаете сверхвыход: полет стрелы.

Я в хаты входил и из хат выходил, заходил в города и выходил из них – и все равно оказывался то в полукружье дня, то в полукружье ночи, самим своим существованьем деля мир

надвое и сводя в одно.

Пока я живу, я окружен горизонтом,

пока я живу, мне не достичь горизонта:

он – там, где останавливаюсь,

он – там, где упаду.

Жизнь по кругу идет, возвращаясь к началу,

смерть – напрямик.

И летит напрямик стрела, из себя самой безостановочно возникая, от себя самой безостановочно освобождаясь, чтоб в результате сделаться полетом самим.

Метель заметает землю, метель заметает деревья,

и людей, тех, что были, и тех, которых еще нет, – всех заметает метель,

и меня заметает метель…

Где оно, прошлое?!.

Где оно, настоящее?!.

И где оно, будущее?!.

Больше не на кого роптать и некого благодарить – за все, что дарилось и отнималось, что радовало и печалило,

и больше некому выяснять, каков я: плох или хорош, уродлив или красив, молод я или стар…

Отступился от меня весь белый свет, обступила меня белая беспросветность.

Утром нашли корону, а днем уж ее украли.

Она была золотая – и злые соседи завидовали нашей хате: за что привалило им это счастье – они ведь такие же, как и мы.

Молчат заборы и ворота.

Перемещаются скрыто тени.

В отчаяньи не находят родители места: и кто б мог подумать, что за короной следят…

Я через забор перелезаю в соседний, травою заросший двор, где жили когда-то брат и сестра.

Были б они тут сегодня – я рассказал бы им про свое несчастье, что могло быть счастьем,

я рассказал бы им про корону, которую не устерег.

Но на дворе глухо: нет ни сестры, ни брата.

Там, где они сейчас живут, так же вот нет и меня для них.

У сестры есть брат, у брата – сестра, а у меня – то, чем являюсь я сам.

А уж ищут – зовут меня родители по усадьбе нашей.

"Нашли и другой раз корону, – они говорят. – Та была золотая, а эта – медная, но все равно – корона, и снова на том же месте – там, в лебеде… Золото украсть – украли, а саму корону украсть не сумели: вот она…"

Что заставляет нас незаметно переходить из часа в час, изо дня в день, из года в год и не дает остановиться?

Речка течет – и находит дорогу к морю,

дерево тянется вверх, врастая в простор и время,

и человек открывает в себе, живущем, ту беспредельность, где светит новое солнце и новый смысл.

Нечто глядит на меня моими глазами,

слушает, что я скажу, моим слухом,

думает о жизни моей мыслью…

А на пороге сидит усталый старик, у него уже нету сил выходить из хаты и возвращаться в хату – тело вобрало в себя свой путь и стало само порогом: что же дает человеку силы переступить, наконец, и через этот порог?!.

Поспели зерна – и отыскали путь к хлебу, а поспевали – так прижимались к стеблю.

Кричим – откликается эхо.

Молчим – откликается тишина.

Солнце заходит, западая в наш сон.

И, как рельеф неизвестной местности, время показывает, где мы есть и где нас нет.

Когда я, войдя в храм и затворив за собой двери, заговорил с небом, с неба внезапно пала молния и надвое расколола храм.

Люди, которые, пришли на рассвете, отстроили из одной половины храм света, а люди, которые пришли в темноте, из другой половины отстроили храм тьмы.

– Иди к нам, – зовут меня одни. – Это же твой храм; ты здесь сможешь опять говорить с небом…

– Иди к нам, – перехватывают меня другие, – вот твой храм; ты здесь сможешь опять слушать глас неба…

А я стою все на том же месте,

замерший,

пораженный,

озарением просветленный,

слов не имея, чтоб говорить,

с молнией в сердце.

Такое молчанье у снега,

белизна у снега такая,

такая даль -

что замирает душа: не умеет она еще быть такою.

Шуршит шершавая осока.

Синеют в снегу одинокие лозы.

Зажигаются окна в деревне.

У снега взгляд моих надежд,

у снега голос моих мечтаний.

Снег, ты из бесконечности? из совершенства? из небытия?

Все, что росло, цвело, красовалось, все, что стало минувшим, все, что стало воспоминаньем, все, что вернуться назад не может, – вернулось все белым снегом.

У окрестности есть еще одна окрестность,

у сумерек есть еще одни сумерки,

у судьбы – еще одна судьба:

снег.

Свет исповедывается перед снегом.

Ладонью трогаю снег.

Странствует рядом со мной, на глазах изменяясь, моя извечная вотчина: заобочина.

– Кто ты такой? – допытывается у человека сфинкс.

Отвечают за человека часы, весы, календари, путевые столбы,

отвечают малые солнца, месяцы, звезды – вознагражденья,

отвечают могилы – обочина-заобочина,

а сам человек молчит.

Нет внутри слова – слова,

нет внутри мысли – мысли,

нет внутри время – время,

нет внутри рока – рока,

нет внутри смерти – смерти,

и человека внутри человека – нет.

Сам себе весы и то, что взвешивается, сам себе мера и то, что меряется, по лазерному звездному лучу я восхожу к звездам, и становится мне вознагражденьем каждый сделанный шаг.

В заводь заплывши, лягу-замру меж коряг горбатых.

Будут закидывать рыбаки в заводь блесны, крючки, запускать бредни и верши, будут вытаскивать из заводи рыбаки приманенных рыб…

Старая мудрая рыбина, в себе я предчувствую человека, и рассуждаю о смысле жизни, и спрашиваю у смысла, почему в своем рыбном теле не может быть рыбина человеком, – и не поддаюсь на хитрости рыбаков.

Когда-нибудь, уже неживой, я всплыву на поверхность – и все рыбаки, что увидят меня, посетуют, выдохнув: э-эх!..

Такая огромная рыбина – и пропала!

Такая огромная рыбина – и никому не досталась!..

И я тогда тоже посетую об этом чувством, общим для рыбин и для людей.

Куда достигают мой слух и зренье – там и есть мой предел. Он мое продолженье, мое движенье, завоеванье мое…

Я изобретаю все более мощные телескопы, все более чувствительные звукоприемники – я все время раздвигаю свой предел. Он уже выходит не только за край земли, но и за пределы огромных миров и галактик.

Однако временами я слышу, как где-то переговариваются голоса: "Бедняга, он все еще на том же месте… Он все еще никак не может преодолеть свой предел…"

В лаборатории плотно закрыты двери и занавешены окна – сюда не проникают посторонние звуки, посторонние люди и постороннее время…