Алесь Рязанов - верлибры

Тут в глиняных вазах красуются розы,

лежит на столе нарезанными ломтями хлеб,

плавают в воде среди водорослей зеленых рыбы,

а в прозрачной стеклянной оболочке стоит шаровая молния, словно плененный, весь из единого ока, зверь…

В лаборатории, каждый на своем месте, работают надежные люди.

Тут непрерывно проводится одно и то же исследованье, один и тот же эксперимент:

вазы – достаточно ли вазы, розы – достаточно ли розы, стол – достаточно ли стол, рыбы – достаточно ли рыбы, вода – достаточно ли вода, достаточно ли молния – молния, хлеб достаточно ли – хлеб, и люди, которые проводят исследованье, – достаточно ли они люди…

они сомневаются во всех явленьях,

они сомневаются в чувствах, мыслях и даже в своих сомненьях,

а в результате исследованья настойчиво открывают во всем, что ни есть тут, одно и то же:

ничто.

Слева – поле, и справа – поле, а меж ними – межа:

на меже – сивец, на меже – божьи слезки,

и отец, понуривши голову, стоит на меже с косой.

Давно уж стоит – заржавела его коса,

косовина совсем потемнела,

сквозь скошенную траву проросла молодая…

Он слышать не слышит, как громко ржет на дворе буланый и бьет копытами землю,

и видеть не видит, как сразу два месяца на небо вышли – старый и молодой.

Ширятся нарушенья.

Меняются времена года.

Как дым, по округе ползет тревога.

В лужах млеет вода – а люди не верят воде,

в лужах играет солнце – а люди не верят солнцу,

в лужах плескаются облака – а люди не верят облакам.

Они взирают туда, куда и зайти невозможно, – вдаль.

Там, по дороге, по лужам, от лужи к луже, после дождя бегут вереницею босоногие дети, смеются, ногами трогают небо, радугу, плоты облаков и ничего не боятся.

До того это было, как выпал однажды стеклянный дождь,

до того это было, как повыступали из-под земли ножи и иголки,

до того это было, как мир стал внезапно взрослым.

Просыпаюсь и засыпаю,

а все неверен мой сон, а все неверно мое пробужденье…

А по улице туда-сюда прохаживается, точно она что-то ищет, женщина:

в плюшевом жакете, в платке ситцевом, с обломком серпа в руках…

Все на нее оглядываются,

все ей удивляются,

все хотят разузнать, кто она,

и все боятся, что и вправду узнают.

На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город, что погружается в прошлое.

Лохматый татарник толпится возле забора:

каждая лопушина – чаша,

каждая лопушина – голос,

каждая лопушина – ладонь:

думу думает снова и снова общее вече, обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…

Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками, и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось, в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…

Да кто-то сюда все равно возвращается неодолимо,

кто-то тут все равно, как когда-то, живет:

то вдруг зазвонит тревожно колокол,

то вдруг по брусчатке копыта зацокают,

то вдруг дитя заплачет,

то вдруг кто-то кого-то покличет, и тот отзовется…

Тут пласт на пласте, на фундаменте фундамент.

Тут свои тайны, своя преемственность, свой лад.

Тут что-то таится, что-то прячется, хоронится что-то от взглядов…

Подходит к старому городу узкоколейка.

Ходят по старому городу вооруженные патрули.

Желтые фонари.

Туман.

Грачиный грай в парке.

И деревья готовы поверить, что больше не будет зимы.

Что-то вдруг стронулось, что-то оттаяло.

И не нужно уж очень стараться,

и не нужно остерегаться,

обстоятельства неожиданно стали благоприятными,

все стало доступней,

все стало проще,

в жизни все получаться стало само собой.

Оттепель – пятое время года. Все, что позабирали времена остальные, она возвращает:

и снова возможна встреча,

и снова возможно счастье,

и снова возможно бессмертье.

Распались оковы, что всех заставляли держаться одних положений, – и начали открываться заново, как сокровища, люди.

Аукают чьи-то голоса.

Трогают чьи-то судьбы.

Оттепель.

Туман.

Желтые фонари.

Дорога, что прежде меня вела, повернула и стала расщелиной.

Когда внимания на нее не обращаю – ее вроде бы нигде и нет,

когда же перебраться намереваюсь на ту, другую сторону жизни, она расширяется тут же на всю округу.

Я прохожу тридевять земель,

перехожу реки, пустыни, горы,

но суть – в том единственном, том окончательном, том решающем шаге, который позволит мне переступить…

– Прыгай, – советует мне один мой друг, – и, может быть, ты окажешься на той стороне расщелины.

– Остановись, – сдерживает другой, – и, может быть, она отступит сама.

Наступает ночь, в темени тонут хаты, деревья, заборы.

Друзья засыпают.

Стихает ветер.

А внизу, под землей, звучит веселая музыка,

а наверху, в небе, встают сверкающие мосты.

Принимаю то, что есть, и не принимаю того, что есть.

Преградою, что во мне, наталкиваюсь на преграду, что предо мною.

А за моими плечами стоит моя необоримая оборона – смерть -

и говорит: борись,

и говорит: побеждай.

Что может во мне терпеть пораженье, берет пораженье.

Берет, что может во мне умереть, смерть.

Нахожу выход в безысходности.

Пока не ищу спасенья – нет и потери.

Пока не думаю о себе – сильнее себя.

Пью из кубка небес – нектар, пью из кубка земли – отраву.

Желаю себе блаженства, и желаю себе страданья, желаю добра и желаю зла.

А пред моими глазами цветет и прячется за себя саму, и разнообразится жизнь – моя неодолимая преграда -

и говорит: борись,

и говорит: побеждай.

Мы сбежали: один – из своей действительности, другой – из своей, а во время побега встретились.

– Давай поменяемся башмаками, – предлагает мне мой сообщник. – Когда нас будут ловить, то поймают как раз не того, кого хотят.

Он обувает мои башмаки, а я – его, и мы, кто куда, расходимся.

В желтой глинистой земле остаются следы от моих башмаков и от его башмаков.

Ни темно, ни светло.

Стоит неподвижно время.

На небосводе вспыхивают зарницы опасности.

За мною – след в след – идут чужие следы.

Я никуда не могу от них деться.

Куда увлекает нас бег?!.

Он ловит меня, я – его.

Жажду воды.

Но возле колодца сидит сторож и не дает напиться.

– Посмотри!.. – говорит он, заглянув в колодец.

Колодец глубокий-глубокий, и светлая в нем вода, и мне кажется, что она трепещет, словно живое сердце, и поднимается кверху.