Виктор Каган - Новое несовершенство. Верлибры

Верлибр, говорят, это просто проза,
неровно нарезанная на ломтики строк,
неловкий изыск не умеющих рифмовать
и паковать слова в пакетики метрик и ритмов,
так что каждый журден,
лишь вчера открывший,
что он говорит прозой,
и наугад тычущий в клавишу enter
начинает казаться себе поэтом.
Ладно, я же не спорю.
Я открываю Библию,
где воля рифмуется с жизнью,
молитва – с дыханием,
дыхание – с пульсом мысли,
где волны смиренной страсти
стремятся к берегу гнева
и лижут золотой песок прощенья
ласковыми языками,
где песнь возникает из песни,
где чистота стиха
белее любой белизны,
которая не разлагается на семь цветов,
где птица скользит по тайне
между крылом и каплей земного шара
в усталой ладони бога.
В начале была не словесность,
а слово, рождённое из
косноязычных вибраций верлибра
между створками связок,
как жемчуг между невзрачных створок моллюска,
как дух между сложенных вместе ладоней.
А вы говорите – проза.
Ну что ж, говорите,
рифмуйте под стук метронома,
кайфуйте в дыму филологий,
но не пропустите,
не прозевайте,
не упустите,
свободы,
мающейся в клетках классификаций,
как муза на ложе Прокруста.
Уста несводимы к губам,
потрескавшимся от жажды
над родником верлибра.
А вы говорите – проза…

Река есть отражение небес,
в конце пути впадающее в море,
как жизнь в конце концов впадает в смерть,
не прекращая своего теченья
и не давая дважды войти в неё.
Сидя на небесном берегу,
пересыпаю мысли, как песок,
следя за поплавком и рыбьим плеском,
за отраженьем человеческих фигурок
в пространстве проплывающего неба
и узнаю себя в одной из них,
и парус облака меня уносит в море,
а на тепле примятой мной травы,
своим теплом притягивая солнце,
мой сын перебирает в пальцах вечность.

Осколки геометрии любви
уже не ранят душу,
не тревожат,
не вызывают в памяти ту ложь,
которая была превыше истин
и столько заставляла говорить
прекрасных слов —
мороз по коже,
на самом деле бывших
лишь художественным свистом.
Попробуешь теперь,
а с губ слетают
простые незатейливые звуки,
обычные слова,
слова и только.
Прошло шальное время токованья,
перетолковыванья тела на язык
судьбы,
предназначения,
поруки.
Пришла пора принять
скупой язык неброского старанья,
когда ладонь срастается с лотком
и жизнь через песок минут струится,
неспешно намывая день за днём,
крупицу за крупицей,
за граном гран
всё то, о чём себе так вдохновенно лгал.
А от заката тянет духом пряным,
и молча тянутся распахнутые руки
над океаном времени.

Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,
чем больше принял на этом.
Может быть, это и правда.
А может быть – нет.
Оттуда ещё никто не вернулся.

Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,
она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —
я зажилась, мне давно пора умереть,
а я зачем-то живу».
Я сказал, что буду молиться лучше,
но не знаю, когда начинать —
прямо сейчас или подождать месяцев пять,
чтобы она могла подержать на руках
будущего праправнука.
Она подумала, взглянула на меня:
«Вы хитрый»
и добавила:
«Не беда, если бог меня подождёт немножко.
Как вы думаете?».
Она дождалась праправнука и держала его на руках.
Здоровый мальчонка.
Можно было начинать молиться.
Но впереди был брис, потом дни рождения детей,
не огорчать же их своей смертью,
а потом она как-то сказала,
что уж и 94 отметит с детьми,
а потом…
А потом
время стало размывать её,
как река размывает берег.
Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:
«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,
всегда выглядевшая так,
будто гости уже на пороге зáмка —
её половины комнаты в доме престарелых,
теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в постели,
то позабыв надеть зубные протезы работы покойного мужа,
узнавала, что сегодня четверг, лишь по моему приходу,
её русский всё реже перемежался певучим идиш,
а её девочки – одной хорошо под, другой за семьдесят,
которых она вырастила одна
под колыбельный грохот войны,
в самом начале убившей их отца,
за которого вышла в шестнадцать,
предпочитали ещё думать, что мама просто не хочет.
Поэтому о жизни и смерти
она говорила только со мной.
Пусть бы, она говорила, бог услышал меня, нивроко,
и не мучал – за что меня мучать так долго?
Если бы вы меня правда любили,
то помогли б умереть».
Неужто, спрашивал я,
вы хотите с того света видеть меня в тюрьме?»
Нет, отвечала она, но больше я так не хочу».

Однажды пришёл, а она в коме.
Подумал, что бог услышал её просьбы
и хочет забрать во сне.
Богу богово, а медицине удалось её откачать.
Правда, глаза стали плóхи.
Теперь её дом – постель.
Её девочки приезжают с бульоном,
всё уже понимая,
но – должны же мы делать хоть что-то…
Я приезжаю по четвергам.
Она витает во сне между этим миром и тем.
Беру за руку, что-то говорю или просто молчу.
Она открывает глаза:
«Это вы? Значит, сегодня четверг.
Я знала, что вы придёте».
Она уже не зовёт смерть,
ибо спит с ней в обнимку.
Она говорит мне об этом.
И я, чтоб не сорить словами,
поглаживаю её руку,
а она жалеет детей,
которые так устали
возиться с её затянувшейся жизнью,
и сама она тоже устала.
И наступает четверг,
и я прихожу снова.
Пока прихожу…
А она всё дальше и дальше.
И голос всё тише и тише.
Кораблик её души уплывает туда,
где за горизонтом
океан этой жизни впадает в небесные веси
и растворяется в них.

Её муж незадолго до смерти сказал ей:
«Не волнуйся,
если на том свете мне будет плохо,
я возвращусь».
Но он пока не вернулся…

Душа со временем черствеет, словно хлеб,
стучит в суме ветшающего тела.
Уж сколько стрел Амура об неё
сломалось – ни царапины на ней.
Какие зубы искрошились в пыль!
Какие пули сплющились в лепёшку!
А помнишь, как была она свежа
и корочка хрустящая дышала,
а мякоть пахла и ласкала губы?
Она была отзывчивее эха,
в ней набухала счáстливо слеза
и грелся вечерами ум холодный.
Она не уставала удивляться