Виктор Каган - Новое несовершенство. Верлибры

звезда бейт-лехема
небесный отблеск ханукальных свеч
реб йешуа
так любивший жизнь
что счёл её
достойной жертвой отцу
дети которого
не сходясь за одним столом
тысячелетьями гибнут в одном огне
с его именем на устах

не спрашивай отца
почему в этом мире что-то не так
спроси себя
ибо
что-то не так с тобой

Улицы города Глупова
забиты пробками машин,
как бутылки ростовского шампанского,
которое не открыть без клещей.
В поисках чего б пожевать
солнце садится на свалке.
Голова соседа в метро падает мне на плечо,
хочу стряхнуть,
но не удержать свою.
Кризис дошёл до дна
и пускает пузыри,
они разрываются в небе
трескучим шуршанием
праздничных фейерверков
в честь величия города,
на которое всем наплевать,
но весело и красиво.
Внешний враг окружает город снаружи,
внутренний – изнутри,
наполняя патриотизмом
речи политиков,
пренья застолий
и потасовки во всемирной сети.
Пирожок бронепоезда начинён стрип-баром.
Дырка от бублика надувается шаром.
Из шара выходит деловитый Герасим
в костюме с бабочкой и кроссовках,
деловито тащит скулящий мешок к пруду,
оглядываясь в поисках камня,
садится на берегу,
закуривает сигаретку
и наблюдает за каким-то Гоголем,
который, путаясь в длинном плаще,
топит кошку,
отгоняя её палкой от берега
и колотя по башке,
чтоб сократить мученья —
всё-таки божья тварь.
Чуть поодаль под дубом
кто-то копает яму,
что-то в неё опускает,
засыпает землёй,
утаптывает,
прилаживает табличку,
долго стоит перед ней на коленях,
встаёт,
отряхивает колени,
уходит, потерянно семеня,
то и дело оглядываясь
и наконец растворяясь
в мельканьи огней и мельтешеньи фигур.
Герасим подходит к табличке,
читает:
«У попа была собака,
он её любил,
она съела кусок мяса,
он её убил,
в землю закопал
и надпись написал,
что у попа была собака,
он её любил…»
и думает,
не завести ли собаку?
Что скажете, Михаил Евграфыч?
Тот поднимает глаза:
«Нифигасе,
какой я тебе Евграфыч!?».
«Очень приятно,
будем знакомы —
Герасим»,
пинает мешок в воду
и они отправляются
в поисках третьего
по улицам Глупова,
забитым пробками,
будто уши бога.

Пальцем в воздухе,
карандашом на бумаге,
углем на белой стене,
мелом на чёрной
соедини Северный полюс и Южный
и точку восхода с точкой заката.
Получится окно, в котором
четыре времени года
плывут по экрану неба
пока продолжается жизнь
во влажной глазной плёнке.
Получится прицельная рамка,
в которой ты выберешь место,
чтобы поставить точку
на выдохе или вдохе
не твоего дыханья.
Получится крест, с которого
бог смотрит глазами распятого сына
с другой стороны рамки
в окошко твоей души
и окликает тебя,
a ты не слышишь,
играя со смертью
в крестики-нолики.

«С марксиськой точки зрения, —
говорил он и поднимал палец, —
с единственно верной марксиськой точки…»
и нёс заученный бред,
безбожно перевирая слова и фразы,
втравливая противоположности в классовую борьбу,
клеймя оппортунизм единства
и утверждая отрицание отрицания
как высшую форму согласия
с колебаниями руководящей линии,
а жизнь – как форму существования тел
с революционным сверканьем белков,
рвущихся из орбит в светлое будущее.
Он как пришелец из этого будущего
знал его наизусть до мельчайших деталей.
И оно наступило с точностью до наоборот,
чуть позже, чем должен был наступить
во взятой отдельно стране коммунизм,
но много раньше, чем ожидалось,
и приказало:
«Вперёд назад».
«Я?» —
спросил растерянно он.
«Ты, ты» —
сказало оно.
И он устремился
назад вперёд
и вперёд назад.
Библия, которую он не читал,
как до того не читал «Капитал»,
стала настольной книгой и прижимает бумаги.
Он отпустил бороду,
седина её даже красит.
Классики марксизма-ленинизма
висят теперь в красном углу,
где пахнет лампадным маслом,
а над его головой в кабинете
единый в трёх лицах из строгой дубовой рамы
напоминает входящим о бренности жизни
и верности мать её диалектики.
Он стал действительным членом
академии нравственной безопасности,
читает лекции, пишет книги
и сладострастно ставит ставших своими
продажных девок империализма,
имена которых даются ему с трудом,
раком на службу великому делу
возрождения славы и мощи когда-то великой империи,
навещает мощи в центре её столицы
и окрестных монастырях,
счастлив, как прежде,
и говорит, опрокинув стаканчик,
поднимая палец и воздымая очи:
«Он всё видит, всё знает, всё по его воле,
иначе как бы так выходило,
что люди хотят как лучше, а получается как всегда?»,
держит глубокомысленно паузу и заключает:
«Его учение верно,
потому что оно вечно»,
хрустит огурцом и наливает по новой.
«Ну ты и фрукт» —
говорю восхищённо.
Он отвечает:
«Неверно ты понимаешь момент.
Дьявол искушает душу твою.
Но ты пей, не тушуйся,
может, поймёшь, что фрукт это ты,
созреешь и опадёшь,
мягкой тебе посадки,
а мы, вечные овощи,
вечны».

смерть
сказал дон хуан
всегда у тебя за левым плечом
советуйся с ней как жить
ну ты даёшь дядя ваня
выдумал тоже советоваться со смертью
рассмеялся я
и на всякий случай оглянулся
старухи с косой там не было
но чем чёрт не шутит
трижды сплюнул через левое плечо
когда я пришёл в себя
дон хуан сидел рядом и набивал косячок
что случилось
спросил я его
ничего
улыбнулся он
ты просто попытался войти в закрытую дверь
и она раскололась
я и подумать не мог
что ты такой твердолобый

Этот камень даже в жару
омыт залетейской прохладой.
Три жизни под ним
превратились в траву.
Каждый год
она пробивает корку земли,
тянется к небу
и каждый год возвращается в землю,
становится новой травой
и снова тянется к небу,
словно хочет пробиться
сквозь небеса в занебесье,
и шепчет ушедшим душам
простые слова —
помню,
люблю.
Я их слышу.
А сверху —
ждём,
любим,
помним,
но не спеши.
Солёно щекочет в горле,
дожди поднимаются в небо,
душа по шуршащим струйкам
торопится ввысь,
а тело
скулит одинокой собакой,
окликающей свою душу
в изножьи
зелёной кровати,
где спят и уже не проснутся
те, кто стали травою.

Прости меня,
господи,
но
я не умею молиться.
Сколько ни гляжу
в бездонные воды небес,
а не могу представить тебя
скорой помощью,
МЧС,
джинном в бутылке,
колесом фортуны в поле чудес
посреди страны дураков,
клоуном или певцом
в концерте по заявкам твоих творений.
Я сам
исполнитель своих желаний,
хозяин своих стремлений,
жертва своих грехов,
промашек,
ошибок,
благоглупостей, мостящих дорогу в ад,
и победитель в своих сраженьях,
ибо
ты дал мне свободу
выбирать мой собственный путь
и отвечать за него.
А ты,
сотворивший весь этот мир
и позволивший мне появиться в нём,
ты – наблюдатель,
глядящий снаружи
на дело воли и рук твоих
и ждущий
что я —
внутренний наблюдатель —
откликнусь,
прежде чем сброшу
одежды земного тела,
чтобы предстать пред тобой.
Давай же
просто побудем вместе,
поговорим,
помолчим,
расскажем
ты мне,
как тебе там живётся
в пространствах моей души,
а я тебе,
что происходит снаружи.
Ты соглашаешься,
наши дыханья
одним дыханьем колышут
шёпот листвы и свет оплывающей свечки,
и это и есть молитва.