Константин Бальмонт - Будем как солнце. Книга символов

В моих песнопеньях, уставши тянуться в бессилии,—

Раскрылись, как чаши свободно живущих цветков.

Есть лишь три легенды сказочных веков.

Смысл их вечно старый, точно утро нов.

И одна легенда, блеск лучей дробя.

Говорит: «О, смертный! Полюби себя».

И другая, в свете страсти без страстей,

Говорит: «О, смертный! Полюби людей».

И вещает третья, нежно, точно вздох:

«Полюби бессмертье. Вечен только Бог».

Есть лишь три преддверья. Нужно все пройти.

О, скорей, скорее! Торопись в пути.

В храме снов бессмертных дышит нежный свет,

Есть всему разгадка, есть на все ответ.

Не забудь же сердцем, и сдержи свой вздох:

Ярко только Солнце, вечен только Бог!

Верьте мне, обманутые люди,

Я, как вы, ходил по всем путям.

Наша жизнь есть чудо в вечном Чуде,

Наша жизнь — и здесь, и вечно там.

Я знаком с безмерностью страданий,

Я узнал, где правда, где обман.

Яркий ужас наших испытаний

Нам не для насмешки плоской дан.

Верьте мне, неверящие братья,

Вы меня поймете через день.

Нашей вольной жизни нет проклятья,

Мы избрали сами светотень.

Мы избрали Зло как путь познанья,

И законом сделали борьбу.

Уходя в тяжелое изгнанье,

Мы живем, чтоб кончить жизнь в гробу.

Но, когда с застывшими чертами,

Мертвые, торжественно мы спим,

Он, Незримый, дышит рядом с нами,

И, молясь, беседуем мы с Ним.

И душе таинственно понятно,

В этот миг беседы роковой,

Что в пути, пройденном безвозвратно,

Рок ее был выбран ей самой.

Но, стремясь, греша, страдая, плача,

Дух наш вольный был всегда храним.

Жизнь была решенная задача,

Смерть пришла как радость встречи с Ним.

Меж древних гор жил сказочный старик,

Безумием объятый необычным.

Он был богач, поэт — и часовщик.

Он был богат во многом и в различном,

Владел землей, морями, сонмом гор,

Ветрами, даже небом безграничным.

Он был поэт, и сочетал в узор

Незримые безгласные созданья,

В чьих обликах был красноречьем — взор.

Шли годы вне разлада, вне страданья,

Он был бы лишь поэтом навсегда,

Но возымел безумное мечтанье,

Слова он разделил на нет и да,

Он бросил чувства в область раздвоенья,

И дня и ночи встала череда.

А чтоб вернее было их значенье,

Чтобы означить след их полосы,

Их двойственность, их смену, и теченье,—

Поэт безумный выдумал часы,

Их дикий строй снабдил он голосами:

Одни из них пленительной красы,—

Поют, звенят; другие воют псами;

Смеются, говорят, кричат, скорбя.

Так весь свой дом увесил он часами.

И вечность звуком времени дробя,

Часы идут путем круговращенья,

Не уставая повторять себя,

Но сам создав их голос как внушенье,

Безумный часовщик с теченьем лет

Стал чувствовать к их речи отвращенье.

В его дворце молчанья больше нет,

Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,

И на мечту, звеня, кладут запрет.

Их стрелки, уходя ежеминутно,

Меняют свет на тень, и день на ночь,

И все клянут, и все клянут попутно.

Не в силах отвращенья превозмочь,

Безумный часовщик, в припадке гнева,

Решил прогнать созвучья эти прочь,—

Лишить часы их дикого напева:

И вот, раскрыв их внутренний состав,

Он вертит цепь направо и налево.

Но строй ли изменился в них и сплав,

Иль с ними приключилось чарованье,

Они явили самый дерзкий нрав,—

И подняли такое завыванье,

И начали так яростно звенеть,

Что часовщик забыл негодованье,—

И слыша проклинающую медь,

Как трупами испуганный анатом.

От ужаса лишь мог закаменеть.

А между тем часы, гудя набатом,

Все громче хаос воплей громоздят,

И каждый звук — неустранимый атом.

Им вторят горы, море, пленный ад,

И ветры, напоенные проклятьем,

В пространствах снов кружат, кружат,

кружат.

Рожденные чудовищным зачатьем,

Меж древних гор метутся нет и да,

Враждебные, слились одним объятьем,—

И больше нс умолкнут никогда.

Я не был никогда такой, как все.

Я в самом детстве был уже бродяга,

Не мог застыть на узкой полосе.

Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,

И кто умен, хотя бы ум его —

Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.

Все в этом мире тускло и мертво,

Но ярко себялюбье без зазренья:

Не видеть за собою — никого!

Я силен жестким холодом презренья,

В пылу страстей я правлю их игрой,

Под веденьем ума все поле зренья.

Людишки мошки, славный пестрый рой,

Лови себе светлянок для забавы,

На лад себя возвышенный настрой

Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,

А если истощишь восторг до дна,

Есть хохот с верным действием отравы.

Лети-ка прочь, ты в мире не одна,

Противна мне банальность повторений,

Моя душа для жажды создана.

Не для меня законы, раз я гений.

Тебя я видел, так на что мне ты?

Для творчества мне нужно впечатлений

Я знаю только прихоти мечты,

Я все предам для счастья созиданья,

Роскошных измышлений красоты.

Мне нравится, что в мире есть страданья,

Я их сплетаю в сказочный узор,

Влагаю в сны чужие трепетанья.

Обманы, сумасшествие, позор,

Безумный ужас — все мне видеть сладко,

Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор.

Смеюсь над детски-женским словом—гадко,

Во мне живет злорадство паука,

В моих глазах—жестокая загадка.

О, мудрость мирозданья глубока,

Прекрасен вид лучистой паутины,

И даже муха в ней светло-звонка.

Белейшие цветы растут из тины,

Червонной всех цветов на плахе кровь,

И смерть — сюжет прекрасный для картины.

Приди—умри—во мне воскреснешь вновь!

В моем сознаньи — дымы дней сожженных,

Остывший чад страстей и слепоты.

Я посещал дома умалишенных,—

Мне близки их безумные мечты,

Я знаю облик наших заблуждений,

Достигнувших трагической черты.

Как цепкие побеги тех растений,

Что люди чужеядными зовут,

Я льнул к умам, исполненным видений.

Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,

Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,

Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.

От змея не укрылся ни .единый,

Я понял все, легко коснулся всех,

И мир возник законченной картиной.

Невинность, ярость, детство, смертный грех,

В немой мольбе ломаемые руки,

Протяжный стон, и чей-то тихий смех,—

Простор степей с кошмаром желтой скуки,

Оборыши отверженных племен.

Все внешние и внутренние муки,—

Весь дикий пляс под музыку времен,

Все радости — лишь ткани и узоры,

Чтоб скрыть один непреходящий сон.

На высшие я поднимался горы,