Константин Бальмонт - Будем как солнце. Книга символов

И всем там быть запрещено.

Там есть заветная пещера,

И кто-то чудный там живет

Колдун? Колдунья? Зверь? Химера?

Владыка жизни? Гений вод?

Она не знала, но хотела

На запрещенье посягнуть.

И вот у тайного предела

Она уж молит: «Где мой путь?»

Из этой мглы, так странно красной

В безлично-бледной глубине,

Раздался чей-то голос властный:

«Теперь и ты пришла ко мне!

Их было много, пожелавших

Покинуть царство глубины,

И в неизвестном мире ставших,—

Чем все, кто в мире, стать должны.

Сюда оттуда нет возврата,

Вернуться может только труп,

Чтоб рассказать свое „Когда-то“—

Усмешкой горькой мертвых губ.

И что в том мире неизвестном,

Мне рассказать тебе нельзя.

Но чрез меня, путем чудесным,

Тебя ведет твоя стезя».

И вот колдун, или колдунья,

Вещает деве глубины:

«Сегодня в мире новолунье,

Сегодня царствие Луны.

Есть в Море скрытые теченья,

И ты войдешь в одно из них,

Твое свершится назначенье,

Ты прочь уйдешь от вод морских.

Ты минешь море голубое,

В моря зеленые войдешь,

И в море алое, живое,

И в вольном воздухе вздохнешь.

Но, прежде чем в безвестность

глянешь,

Ты будешь в образе другом.

Не бледной девой ты предстанешь,

А торжествующим цветком.

И нежно-женственной богиней,

С душою, полной глубины,

Простишься с водною пустыней,

Достигнув уровня волны.

И после таинств лунной ночи,

На этой вкрадчивой волне,

Ты широко раскроешь очи,

Увидев Солнце в вышине!»

Прекрасны воздушные ночи,

Для тех, кто любил и погас,

Кто знал, что короче, короче

Единственный сказочный час.

Прекрасно влиянье чуть зримой,

Едва нарожденной Луны,

Для женских сердец ощутимой

Сильней, чем пышнейшие сны.

Но то, что всего полновластней,

Во мгле торжества своего,—

Цветок нераскрытый,— прекрасней,

Он лучше, нежнее всего.

Да будет бессмертно отныне

Безумство души неземной,

Явившейся в водной пустыне,

С едва нарожденной Луной.

Она выплывала к теченью

Той вкрадчивой зыбкой волны.

Незримому веря влеченью,

В безвестные веруя сны.

И ночи себя предавая,

Расцветший цветок на волне,

Она засветилась, живая,

Она возродилась вдвойне.

И утро на небо вступило,

Ей было так странно-тепло

И солнце ее ослепило,

И Солнце ей очи сожгло.

И целый день, бурунами носима

По плоскости стекла,

Она была меж волн как призрак дыма,

Бездушна и бела.

По плоскости, изломанной волненьем,

Носилась без конца.

И не следил никто за измененьем

Страдавшего лица.

Не видел ни один, что там живая

Как мертвая была,—

И как она тонула, выплывая,

И как она плыла.

А к вечеру, когда в холодной дали

Сверкнули маяки,

Ее совсем случайно подобрали,

Всю в пене, рыбаки.

Был мертвен свет в глазах ее застывших,

Но сердце билось в ней.

Был долог гул приливов, отступивших

С береговых камней.

Весной, в новолунье, в прозрачный тот час,

Что двойственно вечен и нов,

И сладко волнует и радует нас,

Колеблясь на грани миров,

Я вздрогнул от взора двух призрачных глаз,

В одном из больших городов.

Глаза отражали застывшие сны,

Под тенью безжизненных век,

В них не было чар уходящей весны,

Огней убегающих рек,

Глаза были полны морской глубины,

И были слепыми навек.

У темного дома стояла она,

Виденье тяжелых потерь,

И я из высокого видел окна,

Как замкнута черная дверь,

Пред бледною девой с глубокого дна,

Что нищею ходит теперь.

В том сумрачном доме, большой вышины,

Балладу о Море я пел,

О деве, которую мучили сны,

Что есть неподводный предел,

Что, может быть, в мире две правды даны

Для душ и для жаждущих тел.

И с болью я медлил и ждал у окна,

И явственно слышал в окно

Два слова, что молвила дева со дна,

Мне вам передать их дано:

«Я видела Солнце»,— сказала она,—

«Что после,— не все ли равно!»

В углу шуршали мыши,

Весь дом застыл во сне.

Шел дождь, и капли с крыши

Стекали по стене.

Шел дождь, ленивый, вялый,

И маятник стучал.

И я душой усталой

Себя не различал.

Я слился с этой сонной

Тяжелой тишиной.

Забытый, обделенный,

Я весь был тьмой ночной.

А бодрый, как могильщик,

Во мне тревожа мрак,

В стене жучок-точильщик

Твердил: «Тик-так. Тик-так».

Равняя звуки точкам,

Началу всех начал,

Он тонким молоточком

Стучал, стучал, стучал.

И атомы напева,

Сплетаясь в тишине,

Спокойно и без гнева

«Умри» твердили мне.

И мертвый, бездыханный,

Как труп задутых свеч,

Я слушал в скорби странной

Вещательную речь.

И тише кто-то, тише,

Шептался обо мне

И капли с темной крыши

Стекали по стене.

Есть другие планеты, где ветры певучие тише,

Где небо бледнее, травы тоньше и выше,

Где прерывисто льются

Переменные светы,

Но своей переменою только ласкают, смеются.

Есть иные планеты,

Где мы были когда-то,

Где мы будем потом,

Не теперь, а когда, потеряв —

Себя потеряв без возврата,

Мы будем любить истомленные стебли седых

шелестящих трав,

Без аромата,

Топких, высоких, как звезды — печальных,

Любящих сонный покой —мест погребальных,

Над нашей могилою спящих,

И тихо, так тихо, так сумрачно-тихо,

под Луной шелестящих.

Я чувствую какие-то прозрачные пространства,

Далеко в беспредельности, свободной от всего,

В них нет ни нашей радуги, ни звездного

убранства,

В них все хрустально-призрачно, воздушно

и мертво.

Безмерными провалами небесного Эфира

Они как бы оплотами от нас ограждены,

И, в центре мироздания, они всегда вне мира,

Светлей снегов нетающих нагорной вышины.

Нежней, чем ночью лунною дрожанье паутины,

Нежней, чем отражения перистых облаков,

Чем в замысле художника рождение картины,

Чем даль навек утраченных родимых берегов.

И только те, что в сумраке скитания земного

Об этих странах помнили, всегда лишь их любя,

Оттуда в мир пришедшие, туда вернутся снова,

Чтоб в царствии Безветрия навек забыть себя.

Если, рея, пропадая,

Цепенея, и блистая,

Вьются хлопья снежные,—

Если сонно, отдаленно,

То с упреком, то влюбленно,

Звуки плачут нежные,—

Если рдеют, и блистают,

И редеют, упадают

Листья полумертвые,—

В сердце — нежно, безнадежно,

И горят в нем так безбрежно

Дали распростертые.

Сердце хочет, упрекает,

И пророчит, отвергает

Грани дум изведанных,—

Просит странных, безымянных,