Иван Коневской - Из книги "Стихи и проза". Посмертное собрание сочинений

Нет ли тайной и точной беседы меж ними и нами?

Да, их строили мертвые люди, с пустою душой.

Но забились сердца за тупыми, слепыми стенами.

Исполинская заводь, запруда, о город большой,

Испаряется песнь над зловонными мути волнами.

Если там, за лампадой, убогое сердце горит,

И его не принять ли нам в веденье наше с приветом?

Где ютятся торги, ремесло в полумраке творит,

Это быт устрояется, глушь украшается цветом.

Ты свети, не копти, о подгорных елеев огонь!

И топи, и дыми, о лесов красно-бурое пламя!

От осенних снегов до весенних ручьев ты их тронь

Плоти, крови, что стынут, замкнуты прямыми углами.

Пусть грохочут подводы, повозки по злым мостовым,

Пусть светильные газы бегут неживой вереницей —

Вещуны улетят в небеса по трубам дымовым,

Чтоб витать и гадать над мечтами, судьбами Столицы!

9 августа 1900. Петербург

Размеры дальних расстояний,

Мне зрим ваш белоснежный смысл.

Вы совершенней изваяний,

Простор и время, беги числ!

Летят пробеги и прогоны.

За стрелкой часа дух следит.

Над родниками тайг — иконы,

И пахарь башню бороздит.

Пускай леса порою тощи,

Мелеет полный гул дубрав —

В пустынях разрастутся рощи,

Земля насытит вволю нрав.

Величье дебрей самородных

Восстанет в рощенной красе.

И глас живой творцов свободных

Подтянет плугу и косе.

8 сентября 1900. Осташковский край

И в годы серые бессилия простого

Вы мне встречались на распутиях души,

Столпы громадные Мечтания святого!

Вы возвышаетесь поднесь в родной глуши,

Один — носясь над ней на исполинских крыльях,

Другой — твердынею обставший рубежи.

О гордый горный царь, пусть ты угряз в усильях,

Но властною главой ты грозен небесам

И степи, что ползет в пыли, в колосьях, в быльях.

В зияньи мертвых скал, в гробнице только — сам,

Ты знаешь — власти нет у неба над землею:

В ее лишь недрах — мощь; за нею дым да гам.

Пускай оратаи потеют над сохою

К сыплют семена из бурой той сумы,

Которой не поднять тебе твоей рукою.

Она не по тебе. Но честь — под сенью Тьмы.

Ты поднял бы суму — в тебе не стало б славы:

Тревожно б ты ходил, как ходим, бродим мы.

Нет, не затем ты рвал к себе небес составы.

Их кованым кольцом ты с земью бы сомкнул,

И был бы мир, — венец, — что Вечность —

шар державы.

Но в бездне ты навек торжественно уснул.

И вещий этот сон. Он ведает: движенье —

Посев и урожай — то издыханий гул.

И так ты превозмог мест, сроков протяженье.

Ты всюду и всегда: иного нет, как ты.

Нет воли — нет судеб, побед ни пораженья.

Дела, тягло лживых, — пары твоей мечты.

И светлый небосвод — то вымысел был воли.

И прах семян сорить — вот тяга суеты.

От века, Святогор, владыка ты юдоли.

Как вал, восстала высь над ровною землей.

Кто быстр, ширяет тот по всей пустынной шири.

То своевольный смысл, отважный то разбой.

Чем бурный скок да лет — нет лучше силы в мире.

И кто есть плоть и кровь от всех живых стихий,

В оплоте градов — вождь, и вождь — в кровавом пире.

Так! Дивный оборотень, хитрый, мудрый змий,

Ты зорким оком зрел зараз полдень с полночью.

Ты чутким ухом внял трезвонам двух Софий.

Ты чуял, вещий Волх, как корень рос, воочью.

В тебе был сизокрыл-орел, был волк седой.

Проник ты в жнзнестрой, в тела, ко средоточью.

Ты слово знал. В нем свет, в нем жар, в нем — влаги бой.

Заклятье бытия — мечта и разуменье:

То обаяние души — плоти живой.

В размахе Думы — Русь, размер без измеренья.

Рядил ты суд и строй в уделе пущ своем.

H тут же ткнул копьем в стол южного княженья.

Родившись, ты прорек. Разнесся в небе гром.

И ужас обуял животные обличья,

Бежать пустился всяк в глухой и темный дом.

Сознали воды, дебрь, и зверь, и племя птичье,

Что ты — из рода их, преемник всех их сил,

Что целость ты их благ, богатства и величья.

И так ты их постиг, настиг и изловил.

Объем ты скинул, стал мураш — твердынь не стало:

Громады сплоченные царств ты разносил.

А где людская власть до власти той достала?

Что значит пахарь тот с присошком золотым,

Чью сошку взять и несть тебя с дружиной мало?

О гнет земной груди, ползучий, тяжкий дым!

Он в поле от жары и от дыханий пышет,

И семена в земле рождают только им.

Согбенный человек черты по комьям пишет,

По целым дням влачась в сыпучей их пыли.

А смелый, гордый лет тех комьев не всколышет.

Но на лету проник и ты ведь в глубь земли.

Ты в слух свой уловил ее лукавый шепот,

Излучины корней, протоки струй в стебли.

Те тайны из нее исторг твой конский топот,

Когда неистово на воле ты скакал.

И воздух возмущал дружины славный ропот.

К чему тогда соха? Присошек пусть сверкал,

Пусть дело не твое тягаться с тяготою —

Над Русью власть Восторг Души тебе снискал.

И ты без пахаря не тронут нищетою.

Ведь ум ты, чудотвор: ведь ты воззвал к песку,

И рожь произросла волною золотою.

А взял бы ты соху, и туту, и тоску,

Впрягись ты в нудящую лямку плоской дали, —

И ты невольник дней, подобно Мужику,

И суть твою и мощь судьбы пересоздали.

Октябрь 1900

Герои личной гордости безмерной,

Служители властительных богов,

Боялись неги вольной суеверно,

Их тешил только лютый звук рогов.

Хмелея лишь от тягостного меда,

Не млея, а лишь с ног своих валясь,

В твердынях Библии и Car народа

Они замкнулись вдруг, не шевелясь.

В них самолюбье, самогубье было.

Под знаменем владыки, Бога Сил,

Как никогда, гордыня возопила,

Как никогда, их рок превозносил.

Так, проклятые сладкой жизнью тела,

Они прияли горестный урок:

Побил их царь пустынного предела,

Как степь, воздушен, светел и широк.

Он заливался бешеным весельем.

Ликуя, светоч жизни он сжигал.

В нем кровь зверей горела горьким зельем.

Он, край спалив, державу воздвигал.

В нем восставала свежая природа.

Гораздый распускался в нем народ.

И натиск мудросмелого похода,

Как вихорь, смел варягов шалый ход.

Молюсь вам, предков дерзостные тени!

Мечтами самоцельными влеком,

Я не хочу пород и поколений:

Люблю свой рост, но с родом незнаком.

Дышу одним безумным, диким бредом.

За духа честь в бесцельный бой иду.

Но смерть наверно — путь к моим победам;

И от руки пород живых паду.

Осень 1900

Не земля, а так — одна зыбь поднебесная,

и один солдатик сторожевой стоит.

Предо мною — распутье народов.

Здесь и море, и земли, все мрет

В этих устьях, под грохот заводов,

В хляби мглистых и тинистых вод.