Дмитрий Мережковский - Символы. Песни и поэмы

А в сущности, Сергей был просто болен.

Гнилая петербургская весна,

Темнеет снег и тает понемножку.

Потоп! Столица вся запружена.

И барышня, показывая ножку,

Над лужею порой краснеть должна.

Но дворники работают повсюду:

И колят, рубят снег и валят в груду.

Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснет

В туманах луч болезненного солнца, —

И вывеска над лавкою сверкнет,

Стекло, фонарь иль в глыбах синий лед

На санках с мокрой клячею чухонца…

И дождь да снег — опять на целый день,

И все больны, из дома выйти лень.

Чиновники о даче грезят снова,

И жаворонков в булочных пекут;

Мечтают дети, скоро ль побегут

Играть в серсо вкруг дедушки Крылова;

Кругом от тифа да чахотки мрут,

А Фофанов в невозмутимых грезах

Поет себе о соловьях да розах.

Забелин простудился, кашлять стал.

Ему лекарство доктор прописал.

Не помогло, — он осмотрел серьезно,

Послушал грудь и, наконец, сказал:

«Советую на юг, пока не поздно.

Вам вреден Петербург». Сергей тотчас

Собрался и поехал на Кавказ.

Порою как-то душно мне в вагоне…

Я отрицать не думаю прогресс, —

Но то ли дело бешеные кони,

И песня ямщика, и даль небес,

И вольный воздух, и сосновый лес

С росистым мхом, с весеннею фиалкой!..

Увы! мне нашей старой тройки жалко.

Локомотив — хорош… Но сундучки

Капризных дам, кондуктора, билеты, —

Какая пытка!.. Копоть да свистки,

На станциях — холодные котлеты,

Рыдают дети и визжат болонки,

И на голову валятся картонки…

Зато герой наш сердцем отдохнул,

Когда из душного вагона вышел,

Еще на даль морскую не взглянул

И лишь, смутясь, издалека услышал,

Какой-то грозный, непонятный гул,

И вдруг подумал: «Море!» — и, сверкая,

Пред ним открылась бездна голубая…

Вот — пароход. Забелин — на корме,

Где пахнут дегтем влажные канаты.

Теснились думы чудные в уме,

Следил он, смутной радостью объятый,

Как выступали звезды в синей тьме

И как с чертой великой горизонта

Сливалась даль темнеющего Понта.

Он видит раз: над морем в небесах

Повисло ожерелье из алмаза.

Оно мерцало в утренних лучах,

И сердце сжал какой-то чудный страх:

То были вечные снега Кавказа.

Они внимали шуму волн морских, —

И холодом повеяло от них…

Привет мой вам, кавказские вершины!

Как облака, — чуть тронуты зарей, —

Вы блещете воздушной белизной…

У ваших ног зеленые пучины

Поют вам гимн… И думал наш герой:

«Там, в Петербурге, — снег, туман, ненастье,

А здесь… О, Боже мой, какое счастье!

И как я смел роптать!…» Душой смирясь,

Перед лицом природы необъятной,

Он чувствовал свою живую связь

С какой-то силой вечной, непонятной,

И в глубь небес глядел, без слов молясь,

Как будто чем-то пристыжен, безгласен;

Он думал: «Господи, как мир прекрасен!..»

Но здесь на время я оставлю нить

Моей унылой, будничной поэмы.

Нас, верно, будут критики бранить

За смелость рифм, за тон, за выбор темы,

Пожалуй, и Буренин уязвить

Захочет эпиграммой; но, конечно,

На рецензентов я смотрю беспечно.

Редакторы журналов — вот беда:

Какой почтенный вид, — и ни следа,

Ни проблеска свободной мысли, чувства!..

Число подписчиков — важней искусства.

Да сохранит нас Феб от их суда:

Твой карандаш, о цензор, мне милее,

Чем важного редактора затеи!

………………………………..

О, только бы читательницам милым

(Для нас важней всего их приговор)

Не показался мой рассказ унылым.

Любезных дам неблагосклонный взор

Произведенье губит. До сих пор

В романе нет того, чем милы книги, —

Какой-нибудь таинственной интриги,

В чем каюсь от души… Зато в главу

Вторую поместить решил я сцены

Любви, свиданий, ревности, измены, —

И вдруг всю эту пеструю канву

Нежданною развязкой оборву

На самом интересном месте: сладки

Для наших дам любовные загадки.

А, впрочем, может быть и то: умней

Я сделаюсь с годами. Скуки ради

Марать стихи в заброшенной тетради —

Зaнятие, достойное детей…

Забуду я о повести моей

Для дел серьезных, — и потонет в Лете

Забелин мой, как, впрочем, всё на свете.

Как подымает с отмели волна

Дремавший челн, так легкий ямб уносит

Мои мечты, и, вновь пробуждена,

Гармонии душа моя полна,

И сердце рифм и нежной грусти просит.

Ну, что же, с Богом! Вольную ладью

Предав волнам, я счастлив и пою.

Пою опять… О, слезы вдохновенья,

Кто вами плакал, кто хоть раз вкусил

От муки творческой, тому нет сил

Молчать, и нет возврата и спасенья:

Он сердце музе строгой посвятил.

Что слава, радости, любовь земная?

Он был подобен Богу, созидая!

Но я вернусь к Забелину. Исчез

Батумский берег; запах нефти, лес,

Под солнцем в лужах буйволы, дремотой

Объятые, туманный свод небес,

Стоячая вода, тростник, болото,

Имеретины в серых башлыках

И зелень кукурузы на полях.

Сурам. Долины, сосны, водопады;

В лицо пахнула свежая струя,

Меж гор цветущих — снежные громады,

И сладостен, как трели соловья,

В тени жасминов звонкий шум ручья.

А там, на скалах, в думы вековые

Погружены развалины седые.

Сергей на тройке мчится; вот Боржом;

Как с братом брат, обнялся с Югом нежным

Здесь наш родимый Север, и в одном

Они слились лобзанье безмятежном.

Улыбка Юга — в небе голубом,

А милый Север — в воздухе смолистом,

В бору сосновом, темном и душистом.

Кура гудит, бушует, и волнам

Протяжно вторит эхо по лесам,

И жадно грудь впивает воздух горный,

И стелется роскошно по холмам

Сосна да ель, как будто бархат черный,

Как будто мех пушистый, и на нем

Лишь стройный тополь блещет серебром.

О, если вы из городов бежали,

Чтоб отдохнуть от жизни и людей, —

Туда, под тень дубрав, туда скорей!..

Там шум лесной баюкает печали,

Там можно спать под пологом ветвей,

На свежем мху, на шелковой постели,

Как только спят в родимой колыбели.

Сергей в Боржоме комнатку нашел,

И зажил он, спокойный и счастливый,

Совсем один; приносит чай и пол

Ему метет старик-грузин плешивый;

Он любит с ним беседовать; на стол,

Меж тем как он, открыв окно, читает,

Акация порой цветы роняет.

Он утром пил две чашки молока