Дмитрий Мережковский - Стихотворения 1883-1887

Мне, угрюмой тоске, обречен навсегда,

Ты не в силах бежать от меня никуда:

День и ночь по следам я гналась за тобой —

В небесах — облачком, в море — грозной волной;

Я — подруга твоя, — и в объятьях моих

Охраню я тебя от лобзаний чужих:

Я, как черная мгла, как дыхание бурь,

Омрачу небеса и морскую лазурь!»

1883

…Кончался пир, и утро приближалось.

В хрустальной вазе тихо умирал

Букет цветов от знойного угара,

И зеркала тускнели в дымке пара.

Над бархатом корсета выступал

Упругий очерк груди обнаженной,

И локоны с головки наклоненной

Покрыли чашу, падая на дно,

Как золото, в пурпурное вино.

В одеждах дам виднелся шелк измятый;

На канделябрах пламень почернел;

И яркий сок разрезанной гранаты,

Как кровь, на белой скатерти алел.

Ворвалось утро меж портьер тяжелых

И брызнуло холодною струей

Над рядом лиц насильственно веселых,

Над жалкой смертью оргии ночной…

И веера под нежным пухом скрыли

Стыдливый мрамор голого плеча,

И мы рукой невольно заслонили

Усталый взор от бледного луча…

1884

Мне снилось — от резни чудовищного боя,

От крови, слез и мук бежал я в темный лес

Искать защиты и покоя

Под вечным куполом небес.

Здесь чудный полумрак таинственного храма,

Стволы уходят вдаль, как легкий ряд колонн,

Как сладким дымом фимиама,

Смолою воздух напоен.

И в говоре ветвей мне чудится порою

Благоговейный гул молящейся толпы,

И сыплют искры надо мною

Лучей широкие снопы…

Но вдруг в немой тени нарушил мир отрадный

И грозно прошумел могучий взмах крыла:

То ястреб — хищник кровожадный

Упал на жертву, как стрела.

Добычу он схватил железными когтями

И страшно медленно душил, и в тот же миг

Из дикой чащи под ветвями

Ко мне донесся чей-то крик.

И этот крик растет, от края и до края

Он наполняет мир тоскующей мольбой

И мчится к небу, замирая

В дали блестящей и пустой.

И ужасом тот крик мне душу потрясает.

А солнце между тем преступный темный лес

Невозмутимо озаряет

Лучами с праздничных небес.

Как храм, поруганный кровавым злодеяньем,

Безгрешной чистоты наружный вид храня,

О лес, торжественным молчаньем

Теперь ты страшен для меня!

Здесь, даже здесь, увы! нет мира и покоя:

Все та же предо мной и здесь, в глуши лесов —

Резня чудовищного боя

И злоба бешеных врагов!

1884

Я знаю: грозный час великого крушенья

Сметет развалину веков —

Уродливую жизнь больного поколенья

С ее расшатанных основ, —

И новая земля, и новые народы

Тогда увидят пред собой

Не тронутый никем, — один лишь мир природы

С его немеркнущей красой.

Таков же, как теперь, он был, он есть и будет,

Он вечно юн, как Божество;

И ни одной черты никто в нем не осудит

И не изменит ничего.

Величественный зал для радостного пира,

Для пира будущих людей,

Он медлит празднеством любви, добра и мира

Лишь в ожидании гостей:

Разостланы ковры лугов необозримых;

На вековом граните гор

Покоится в лучах лампад неугасимых

Небес сапфировый шатер;

И тень из опахал из перьев тучек нежных

Дрожит на зеркале волны,

И блещет алебастр магнолий белоснежных,

И розы нектаром полны,

И это все — для них: все это лишь убранство

Для торжества грядущих дней,

Где трапезою — мир, чертогами — пространство

Земли и неба, и морей.

И вот зачем полна природа для поэта,

На лоне кроткой тишины,

Едва понятного, но сладкого обета

Неумирающей весны.

И вот зачем цветы кадят свое куренье

Во мгле росистых вечеров,

И вот о чем гремит серебряное пенье

Неумолкающих валов.

1884

Серебряной каймой очерчен лик Мадонны

В готическом окне, и радугой легло

Мерцание луны на малахит колонны

Сквозь разноцветное граненое стекло.

Алтарь и дремлющий орган, и купол дальний —

Погружены в таинственную мглу;

Лишь край мозаики в тени исповедальни

Лампаду отразил на мраморном полу.

Седой монах, перебирая четки,

Стоял задумчивый, внимательный и кроткий;

И юноша пред ним колена преклонил;

Потупив взор, он робко говорил:

«Отец мой, грех — везде со мною:

Он — в ласке горлиц под окном,

Он — в играх мошек над водою,

Он — в кипарисе молодом,

Обвитом свежею лозою,

Он — в каждом шорохе ночном,

В словах молитв, в огне зарницы,

Он — между строк священных книг,

Он — в нежном пурпуре денницы

И в жгучей боли от вериг…

Порою череп брал я в руки,

Чтоб запах тленья и могил,

Чтоб холод смерти утолил

Мои недремлющие муки.

Но все напрасно: голова

В чаду кружилась, кровь кипела,

И греза на ухо мне пела

Безумно нежные слова…

Однажды — помню — я увидел,

Уснув в горах на склоне дня, —

Ту, что так страстно ненавидел,

Что так измучила меня.

Сверкало тело молодое,

Как пена в сумрачных волнах,

Все ослепительно нагое

В темно-каштановых кудрях.

Струились волны аромата…

Лежал недвижим я, как труп.

Улыбкой дерзких, влажных губ

Она звала меня куда-то,

Она звала меня с собой

Под полог ночи голубой:

„Отдашь ли мне ночное бденье,

Труды, молитвы, дни поста

И кровь распятого Христа,

Отдашь ли вечность и спасенье —

За поцелуй?..“ И в тишине

Звучало вновь: „Отдашь ли мне?..“

Она смеялась надо мною,

Но брошен вдруг к ее ногам

Какой-то силой роковою,

Я простонал: „Отдам, отдам!..“»

………………………………….

1884

Ряды сенаторов, надменных стариков

С каймою пурпура на тоге,

И мрачный понтифекс в собрании жрецов

Стоят задумчивы и строги.

Кой-где центурион гарцует на коне,

И целым лесом копий медных

Когорты зыблются в чешуйчатой броне

Под грозный шум знамен победных;

И сонмом ликторов Марк Манлий окружен…

Но, мановеньем горделивым

Вниманья требуя, к толпе промолвил он

Перед зияющим обрывом:

«Прощай, родимая земля! в последний раз

Я шлю привет моей отчизне…

Не бойтесь, палачи: все кончено, — и вас

Молить не буду я о жизни.

Жить, разве стоит жить, когда — всесилен мрак,

И вечно грудь полна боязни,

И душно, как в тюрьме, и всюду, что ни шаг, —

Насилья, трупы, кровь да казни…

Пришел и мой черед; но пусто и мертво

В потухшем сердце: вашей власти

В нем нечего казнить, — народ, возьми его,

Возьми и разорви на части!..»

Так Манлий говорил, и грустный долгий взор

Сквозь дымку полдня золотого

Он обратил туда, в сияющий простор,

На ленту Тибра голубого,