Яна Джин - Неприкаянность

Говорить?
Тогда — о том, что случилось.
Что сквозь пальцы, как ящерица, ушло —
Просочилось и суглинистым илом
Навеки в сердце пришло-залегло.
Говорю с тобой в этот зимний полдень.
Ты не слышишь, но в том вини не меня.
Говорю из страны, где в имперском золоте
Тлеют дни, а не страхи дня.
Говорю — как вода говорит с дуновением.
На душе моей — несходящая рябь.
У тебя и рифмы в стихотворениях
Плывут, как из раны кровь, — говорят.
Говорю с тобой, — как больные с болью.
Я одна. Вокруг — тишина одна.
Говорю — как во время того застолья
Говорили при Нём с бокалом вина.
Говорю с тобой — как журавль сказал бы,
Что ему не лететь: подбили крыла.
Говорю строкой печали, — не жалобы.
Говорю слова — как вершат дела.
Я слагаю их из последних звуков.
Говорю тебе — говорить спешу.
Ибо вижу нож. Ибо вижу руку.
Говорю с тобой. Остальное — шум.

Вот же она.
Этих дней благодать.
Тебя, покорившуюся порядку,
пришла, наконец, пора награждать.
А если порой тебе чуточку гадко,
и даже не чуточку, — как в лихорадке,
трясёт, то вспомни слово «плевать»!
Плевать — если совесть, как сонный угорь,
молчит, забившись в далёкий угол.
Когда шевельнётся, — топи в текиле.
Сопли же разведи в чернилах.
Шесть пополудни. Приходишь с работы.
Смердящей, как тухлый кусок антрекота.
А небоскрёбы анфас или впол-оборота
смотрятся армией аистов, жадных уродов,
выклевавших уже и твоё лицо
вместе с пространством, которое налицо.
Безликая, утром по коридоров
промытым кишкам ты идёшь до упора, —
рабочей каморы, в которой — заборы.
За каждым забором сидят крохоборы
и вводят в ячейки числители-дроби
в дезинфицированном ознобе
от той лихорадки, всеобщей мечты,
где знаменатель — успех, не ты.
Вернёмся к шести. Из времени хода
нет. Окно. Дома. Переходы.
Неровные рифмы стучатся в виски,
как позже в накуренном баре — хлопки
джазовых ритмов. Напротив в пролёте
дом над собой насмехается вроде:
Что я — строенья того отраженье
или мираж при нормальной погоде?
Тираж бесконечен. Повтор. Возвращенье.
Сплошное клонирование в природе.
Реальность сдаётся. Я тоже в смятеньи,
себя примечая в любом пешеходе.
Сурдинка вцепилась в трубу… Полуржавые звуки
к полуголой стремятся певице, раскинувшей руки
и подпевающей музыке сиськами, — трюки,
от коих влажнеют глаза у подростков и брюки.
Влажнеет, увы, и певица, — поёт и слезится:
«От прежней меня осталась только частица…»
А ты отвечаешь ей строго, прищурив око:
«Побойся бога, тебя и не надо много!»
Рассвет приносит онеменье от стыда:
ты стала чудищем. Значенье
стыда и в том, что страшная беда
пришла, — души ожесточение.
Душа засохла, как невыброшенный сор.
И сжалась, как измученная птица.
И суд твой над душой твоею скор:
«Она для жизни больше не годится».
Но, угодив в силки существования,
в коловорот из фактов, аксиом,
она живёт уже без имени-названия,
как обобщение под проливным дождём…
О, если б удалось хоть на мгновение
сбежать от страхов ей и запаха гниения
всего и вся… Когда б умела
она вернуть глазам слезу… Когда бы смела
похерить сущее, поверить снова лжи,
хоть ложь сдаёт с годами рубежи,
робея перед правдою… теперешней.
Сталь. Сталь ещё. И снова сталь в оправе стали. Перечень
продолжен камнем серым. Серым камнем. Серым.
Ты избрала его не из любви, — из недоверия
уменью быть одной. Из недоверья слову.
Бесссилье, похоть, ненависть за словом новым, —
а он пусть не любить, молчать умеет, камень. Словом,
ты прибыла куда должна была прибыть. Теперь роптать
уже не время. Время ждать
ухода.
И не спрашивай — А что в пространстве том?
Уйди в шеренге с теми, кто не брезгуют крестом
каким бы ржавым он не был. Кто верить не устал
в живое целомудрие кружащего листа.
Кто помнят то, что Ева была и есть чиста.
Кто вновь дерзают сочинять такие небылицы,
что от слезы у них не просыхают лица.
Кто изъясняются короткими мазками,
и вздохами, но не словами, —
безжалостным источником печали:
до самой истерической детали
они нас описали — и предали.
Кто веруют, поскольку отмести
не могут то, что не пришло пройти.
Кто истину,
залог конца,
отдал за доброту лжеца.
За участь
тех, кто в чистом помышлении
обмануты.
Кому — благоволение:
прожить без следа и без своего лица.

Какая разница, где тлеть —
в Венеции, в пустыне голой?
Душа уже не в силах петь,
когда петля сошлась на горле,
и отвратить нелепый суд,
когда, сквозь маску, поневоле,
внезапно обнажилась суть
души, замешенной на боли.
Недолго теплилась вина,
которая всему основа.
Через мгновение она
сменилась словом ради слова
безжизненного, как букварь,
как рыба на песчаной суше.
Ты — царь толпы,
невольный царь,
словами облизавший уши
толпе,
что над твоей строкой
трясётся, млеет от надежды,
рыдает.
Кто из нас порой
не любит пёстрые одежды?
Но ты однажды обронил,
что я в неутолённой страсти
виновна — как оборонил
себя от этой царской власти.
И я покорно понесла
твой крест, взвалив себе на плечи
и часть вины, и часть тепла,
и часть твоей безумной речи.
Но трудно отменить печаль,
и смех сквозь слёзы — только поза.
Уже не отменить печать
грядущей смерти.
Слишком поздно.
Когда б ты мог, повёл бы речь
о том, чтоб сжечь пустое тело.
Но что при жизни отгорело,
и после смерти не поджечь.

Представь себе улицу,
на ней — деревья,
деревьям определений нет.
Представь себе слякоть, —
как постепенно
в слякоть превращается снег.
Представь себе время, —
его измеряешь
эхом собственных шагов.
Слова — как они не сказаны мимом.
Шёпот — как в крик превратился незримый.
Страх, улетучившийся во сне.
Представь бесконечную линию точек.
Себя — неожиданной рифмой. И точной.
Двое в комнате.
Зимний полдень.
В природе мятою пахнет вроде.
Двое в комнате.
Зимняя полночь.
Пианино в воде. Чёрно-белые волны.
Представь пустую, пустую улицу.
Тихий, тихий ноябрь сутулится.
Представь себя опавшим листиком,
Который не вспомнится даже мистикам.
Во мраке слова обретают вес.
Мысль оползает — за коркой корка.
Верхний, самый летучий срез
Стал молитвой-недоговоркой.
В отчий, уже позабытый, дом
Не возвращается Блудный Сын.
В помышленьи беспечном своём
Уходит дальше в широкую синь.