Владимир Набоков - Скитальцы

Ты хочешь? Пес пурпурный,
скажи — кто я?

Вы — честный…

Лжешь…

Вы — честный, но мятежный…

Лжешь…

Вы — бурный,
но добрый…

Лжешь!

Вы — князь лесной, чей герб —
кистень, а эпитафия — веревка!

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

Не шутку ли ты шутишь?..

Нет. В ущерб
твоей мечте, — коль ты мечтал увидеть
все качества подлунные во мне —
разбойник я, живущий в глубине
глухих лесов… Как стал я ненавидеть
сиянье дня, как звезды разлюбил,
как в лес ушел, как в первый раз убил —
рассказывать мне скучно… Я заметил —
зло любит каяться, а добродетель —
румяниться; но мне охоты нет
за нею волочиться… Доблесть — бред,
день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный
очнувшегося трупа в гробовом
жилище… {3} 3 …в гробовом / жилище… — Этот мотив разовьется затем у Набокова в целую группу образов, связанных центральным образом тела-дома. Сравнение тела с домом-гробом души на семантическом уровне исходит из значений «домовье», «домовина» — гроб; связь этих двух значений обыгрывается в русских поговорках: «дома нет, а домовище будет» и (с противопоставлением родины-дома чужбине-гробу) «на чужбинке, словно в домовинке» (В.И.Даль. Пословицы и поговорки русского народа. СПб.: Диамант, 1998. С. 132; 154). «Домовище» также означает всякое временное жилье vs. собственный дом — нередко встречаемая у Набокова оппозиция. Ср. этот же мотив в стихотворении Набокова «Комната» (1926): «И может быть, — когда похолодеем /и в голый рай из жизни перейдем, — / забывчивость земную пожалеем, / не зная, чем обставить новый дом» (Н2. [4] С. 540), а также в действ. V «Человека из СССР». В романах Набокова «Приглашение на казнь», «Дар», «Другие берега» развивается представление о неподвижном времени — «жилище» человека (заключенного в камере), смерть же уподобляется выходу из дома (подробнее об этом см.: А. Бабиков. Образ дома-времени в произведениях В. В. Набокова // Культура русской диаспоры: Набоков — 100. Таллинн, 2000. С. 91–99).

Словно в зеркале кривом
я узнаю того, чей смех беспечный
так радовал, бывало, нашу мать…

Убийца я!

Молчи же…

…бесшабашный
убийца!

О, молчи! Мне сладко, страшно
над бездною склоняться и внимать
твоим глазам, беспомощно кричащим
на ломаном и темном языке
о царстве потонувшем, о тоске
изгнанья…

Брат! По черным, чутким чащам, —
живуч, как волк, и призрачен, как рок, —
крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:
убийца я!

Мне помнится: в далеком
краю, на берегу реки с истоком
неведомым, однажды, в золотой
и синий день, сидел я под густой
лоснящейся листвою, и кричали,
исполнены видений и печали,
лазоревые птицы, и змея
блестящая спала на теплом камне;
загрезил я — как вдруг издалека мне
послышалось пять шорохов и я
увидел вдруг между листов узорных
пять белоглазых, красногубых, черных
голов… Я встал — и вмиг был окружен…
Мушкет мой был, увы, не заряжен,
а слов моих они не понимали;
но, сняв с меня одежды, дикари
приметили вот это… посмотри…
головки две на выпуклой эмали, —
ты и Давид: тебе здесь восемь лет,
Давиду — шесть; я этот амулет —
дар матери — всегда ношу на теле;
и тут меня он спас на самом деле:
поверишь ли, — что эти дикари
метнулись прочь, как тени — от зари,
ослеплены смиренным талисманом!

О, говори! Во мне светлеет кровь…
Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, —
румяных уст привет устам румяным?
Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон?
Что человек, должник природы темной,
отплачивать ей плачем обречен?
Что зримая вселенная — огромный,
холодный монастырь, и в нем земля —
черница средь черниц золотоглазых —
смиренно смерти ждет, чуть шевеля
губами? Нет! В живых твоих рассказах
не может быть печали; уловлю
в их кружеве улыбку… Брат! Давно я
злодействую, но и давно скорблю!
Моя душа — клубок лучей и гноя,
смесь жабы с лебедем… Моя душа —
молитва девушки и бред пирата;
звезда в лазури царственной и вша
на смятом ложе нищего разврата!
Как женщина брюхатая, хочу,
хочу я бога… Бога… слышишь, — бога!
Ответь же мне, — ты странствовал так много! —
Ответь же мне — убийце, палачу
своей души, замученной безгласно, —
встречал ли ты Его? Ты видел взор
персидских звезд; ты видел, странник страстный,
сияющие груди снежных гор,
поднявшие к младенческой Авроре
рубины острые; ты видел море, —
когда луна голодная зовет
его, дрожит, с него так жадно рвет
атласные живые покрывала
и все сорвать не может…
И ласкал
мороз тебя в краю алмазных скал,
и вьюга в исступленье распевала…
А то вставал могучий южный лес,
как сладострастие, глубоко-знойный;
ты в нем плутал, любовник беспокойный,
распутал волоса его; залез,
трепещущий, под радужные фижмы
природы девственной… Счастливый брат!
Ты видел все и все привез назад,
что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми
весь этот мир, как сочно-яркий плод,
сюда, сюда, в мою пустую чашу:
сольются в ней огонь его и лед;
отпраздную ночную встречу нашу;
добро со злом; уродство с красотой,
как влагу сказочную выпью!..

Стой!
Твои слова безумны и огромны…
Ты мечешься, обломки мысли темной
неистово сжимая в кулаке,
и тень твоя, — вон там на потолке,
как пьяный негр, шатается. Довольно!
Я понял ночь, увидя светляка:
в душе твоей горит еще тоска, —
а было некогда и солнце… Больно
мне думать, брат, о благостном былом!
Ты помнишь ли, как наша мать, бывало,
нас перед сном так грустно целовала,
предчувствуя, что ангельским крылом
не отвратить тлетворных дуновений,
самума сокрушительных тревог…
Ты помнишь ли, как дышащие тени
блестящих лип ложились на порог
прохладной церкви и молились с нами?
Ты помнишь ли: там девушка была
с глубокими, пугливыми глазами,
лазурными, как в церкви полумгла;
две розы ей мы как-то подарили…
Пойдем же, брат! Довольно мы бродили…
Нас липы ждут… Домой, пора домой —
к очарованьям жизни белокрылой! {4} 4 Довольно мы бродили… / <���…> Домой, пора домой — / к очарованьям жизни белокрылой! — Ср. этот мотив в стихотворении Набокова «К кн. С. М. Качурину» (1947): «Мне хочется домой. Довольно / <���…> к чарующему "чапаралю"…» (Н5. [5] С. 430–431).
Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый,
ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой!
Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..