Евгений Клюев - Зелёная земля

а поминайте Бахом!

В этом тяжёлом месиве

слов, поцелуев, встреч

я бы на Вашем месте бы -

но не об этом речь.

Там, посредине пёстрого

мира больших надежд -

что там на месте острова:

музыка или брешь?

А в небесах смущение,

видное через щель:

дескать, что за смещение

всех на земле вещей?

Место предметов – мысленно -

заняли облака.

Бедная моя истина,

Бог с тобой и – пока!

Не гадать по птичьим стаям,

не гадать по крышам зданий,

сколько мы с тобою стоим

в день базарный, в день бездарный, -

но как можем пощебечем

над весёлыми лотками!

Чем нас взять? Да, в общем, нечем -

разве голыми руками.

Не спасти беспечной ноши

от одной седой стихии -

сдует ветром жизни наши,

словно перышки сухие.

Но на вечность ли польститься

в сутолоке, на базаре,

где – не две ли малых птицы

продаются за ассарий?

Зацепиться за что-нибудь в светлом потоке

вешних вод полоумных, хватать наугад

золотые соломинки – детские строки

и потопленный там же бумажный фрегат!

И – держаться во что б тебе это ни стало

за крючок обещанья, чей срок миновал,

за верёвочку веры, чьей помощи мало,

и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.

Как подумаешь – сколько волшебного хлама

есть у прожитой жизни!

Открыли мешок -

и смотрите-ка: вот вам от жалости – рама,

от любви – поводок, от тоски – ремешок,

от обиды – булавка, от боли – иголка,

от заботы – заколка, от флага – флагшток…

сколько было всего, сколько нету – и сколько

нам ещё принесёт с собой этот поток!

Я о чём… о тумане, о дыме

и о том, как непрочны следы!

Им бы буквами стать золотыми,

да любовь – ненадёжное имя:

имя воздуха, имя слюды.

Всё качнулось, едва лишь наладясь,

и прискучило то, что влекло, -

стало тихо и пусто в тетрадях:

я забуду тебя, моя радость,

и уеду в моё далеко.

Чем мы жили? Да в общем, случайным

ветерочком, да строчкой чужой,

да серебряной ложки бренчаньем,

да смеркавшимся к вечеру чаем,

да пугливой, как свечка, душой.

А сказать ли, воробышек, сойка,

кто б любовь нашу ни сочинил -

и не так он хотел, и не столько…

Но само это имя нестойко,

словно запах дымков и чернил.

Рассмеялась ночь сырая -

и над крышею сарая,

нет, над крышею сераля

разожгла звезду.

И она висела сбоку -

празднично и одиноко,

штучка Старого Востока

в молодом саду.

И златая эта шалость

приглушала обветшалость:

обветшалость освещалась

чуть со стороны -

и у старого строенья

подымалось настроенье,

и тогда следы старенья

не были видны.

И тогда столетья наши

потянулись, словно баржи, -

мы так и не стали старше,

но всегда – впотьмах,

в час, когда златая шалость

освещала обветшалость, -

Вечность с Юностью шепталась

о своих делах.

В узком каменном переулке,

в тесной маленькой тишине

я серебряная иголка,

затерявшаяся на дне.

Было славно петлять напрасно,

да давно оборвалась нить.

Как хоронит людей пространство,

обречённое хоронить:

только вынырнет и запляшет

человек-поплавок на свет -

что там… тросточка, шарфик, плащик! -

и его уже сразу нет.

А когда, на лету старея,

станет утром ночная мгла,

самый тихий могильщик, время,

нам помашет из-за угла.

Вот изнеженное имя -

и неласковое время

с ним обходится весьма

и весьма неосторожно,

а на свете как нарочно -

не сказать чтобы весна.

Нам ли сетовать с тобою,

что не слишком голубое

небо памяти людской,

что опять всё те же бесы

дразнят нас из той же бездны,

именуемой Москвой,

что все новые идеи

превращаются на деле

в тот же самый страшный сон…

Это труд-но-вы-но-си-мо:

дай мне дольку апельсина -

и забудем обо всём.

Ну что же, я переживу

и это – не переходя

ни в землю, ни в прах, ни в траву

короткой походкой дождя,

балладу одну допишу

(когда-нибудь этой зимой),

одежду одну доношу

(пальтишко и шарф с бахромой).

И снова – как некий моллюск,

своей щеголяя тщетой, -

я странным богам домолюсь -

и, может быть, вымолю что.

А если не вымолю что -

так пусть, и другим обойдусь:

не рваной моей нищетой -

нирваной, как старый индус.

Всех сразу – простить и понять,

и как-нибудь так порешить:

когда Вы умрёте – опять,

мне этого не пережить.

Собранье деревьев – седых и сутулых, -

давай не пойдём мимо них,

ночной мой приятель, слепой переулок,

гуляка, обманщик, шутник!

Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,

на голос трамвая в ночи,

на свет фонарей – долговязых и тощих…

скажи, объясни, научи.

А вот, погляди-ка, несложный рисунок -

вперёд, переулок, за ним:

за следом каких-нибудь маленьких санок,

за светом надежды двойным!

Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,

наверное, мне не родня -

и, значит, на первом крутом повороте

забудешь и бросишь меня,

и я улечу в темноту городскую

две ленты ловить, две шлеи,

а там – не распутать уже ни в какую

пути мои, путы мои.

Я вышел поздно – облаков регату

не проводив к далёким берегам

залива. Подступавшая к ногам

волна почти закончила токкату,

а свет ещё мерцал, но только дунь -

и в тот же самый миг погаснет день…

В конце залива потерялся вход

в балтийский порт – и в опустевшем взоре

на место, предназначенное морю,

ничто не стало – но, наоборот,

глазам открылась, словно в первый раз,

неполнота представленных пространств.

Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато

вставал балтийский месяц, меж камней

лежала ночь – и клочья серой ваты

росли и становились всё плотней, -

так в самый первый из эстонских дней

я опоздал на празднество заката.

Что-то Вы ещё сказали

перед тем, как всё прошло.

Всё-кончается-слезами -

вот что Вы ещё сказали.

Ах, как это хорошо!

Это истина взглянула

коротко на нас.

Это вдруг на спинку стула

бабочка легко вспорхнула

и легко снялась.

Это мудрость на минутку

нас приобняла -

обратив жар-птицу в утку,

превратив всё это в шутку,

вот и все дела.

Ни о чём вздохнула совесть,

как в бутылке джинн, -

и, заплакать приготовясь,

улыбнулась – жизнь.

Всё вертит нами ветер так и сяк,

всё путает, темнит, сбивает с толку -

мы землю оставляем и подолгу

скитаемся в безумных небесах,

а там такая пустота и ширь,

что не зацепишься, как ни надейся,

за Петропавловский плавучий шпиль