Евгений Клюев - Зелёная земля

и бледную стрелу Адмиралтейства.

И рад бы, на неясный целясь блеск,

лететь, куда зовёт стрела резная,

а там и – соскользнуть по ней с небес,

да смутен путь… и я пути не знаю,

хоть манят полуптицы-полульвы

назад, хоть тем же самым небосклоном

за мною скачет с берегов Невы

зелёный всадник на коне зелёном.

Ночи воинство и таинство -

стайка бабочек ночная…

Что ж, пожалуй, расквитаемся -

с небольшого начиная:

с апельсиновой ли корочки,

со скорлупки ли ореха -

по порядку, потихонечку,

как бы так сказать… для смеха!

В смехотворном этом перечне

сплошь потери да убытки:

разочтёмся до копеечки,

до пылиночки, до нитки,

до иголочки-булавочки -

или как-нибудь иначе:

до последней в мире бабочки,

до последней в жизни ночи,

и – как мыслями и письмами

(ненамного тяжелее!) -

под конец махнёмся жизнями,

ни о чём не сожалея.

Как бы буря ни кружила,

ни сминала, ни крушила

тонких кружев бытия -

всё равно его узоры

зелены и бирюзовы

и летуча кисея.

И, любезнейшая буря,

я ещё покаламбурю,

подурачусь, попляшу

и прошу любую шалость,

если ты не возражаешь,

моему карандашу!

Мир сам по себе прекрасен,

и без нас уже не раз он

после бури выживал -

пусть летает, где захочет,

кружевная стайка строчек:

я не пастырь кружевам.

Слышишь, как всё удаляется, как по кривой

за косогор удаляется, чтобы на склоне

сбиться с дыхания?

Путь твой не то чтобы твой:

он был навязан тебе, ибо он есть погоня.

Этот вот образ – он так и останется: тот,

чуждый, туманный, подобный далёким планетам…

как всё разбросано, как расстоянье растёт

между названьем предмета и самым предметом:

вот уже только в бинокль, а вот уже лишь -

авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья

ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь

до осязаемой почвы от вечной идеи:

ты проходил уже прежде по этим местам,

ты уже гнался когда-то за этой эпохой…

Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там -

словно Ахилл, устремившийся за черепахой.

Внезапные встречи, случайные числа,

прогулки по землям чужим…

Пока ещё всякое может случиться,

я рад Вам, разумница-жизнь!

Не это – так то, а не то – так другое:

не бодрствовать ночью – так спать,

не светлая радость – так тёмное горе,

не музыка – так листопад!

Течёт ли в Париже серьёзная Сена,

а в Вене – беспутный Дунай?

Не всё ль равноценно и, значит, бесценно:

не думай, не запоминай.

Есть время ещё для двукратного залпа -

и как-нибудь можно успеть

в двух разных местах оказаться внезапно,

две разные песни запеть,

двух женщин любить и двум правдам учиться:

неправде и лжи – наугад!

А там… если что-то и может случиться,

так выбор уже небогат.

Что, мой милый старый август,

станем горевать

и искать в бумагах адрес

о пяти словах?

Помню, где-то в этой папке:

вынем и – айда!

Помню, наезжали как-то -

позабыл куда.

Там ещё сперва налево,

а потом – село,

там ещё такое лето

красное цвело,

там один такой зайчонок

прыгал по кустам,

и два ворона учёных

говорили там:

– Если вашими шагами,

то шагов шесть-семь…

Помню, жизнь была другая -

новая совсем.

Забудем обо всём ночном -

довольно всякого такого:

давайте-ка опять начнём

урок надежды бестолковой,

давайте-ка решим, на что

(авось, всплывёт какая малость!)

мы не надеялись ещё

и чем ещё не занимались?

Займёмся, что ли, чепухой

гаданья на кофейной гуще -

давно осевшей и сухой,

но будущее стерегущей

и осеняющей крылом,

отчётливым и загорелым…

За праздным посидим столом,

за призрачным капризным делом!

А там уж – пан или пропал,

а там уж – что бы ни пропало -

начнёмте вновь, любезный пан,

надеяться на что попало!

Пожалуй, яблочко зари не слишком-то румяно,

а утра вкус хоть и хорош, да всё же кисловат,

и горек, как табачный дым, вкус нашего романа -

и, вроде б, надо горевать, да что ж тут горевать!

Всё не дотягивает жизнь до счастья, до покоя -

и этот утренний пробел меж тьмою и зарёй

даёт понять, что всё вокруг немного не такое…

что героиня чуть скучна и чуть смешон герой.

Сон не досмотрен до конца и недоварен кофе -

всё брошено на полпути, оставлено как есть,

и в этом вечность, может быть, – нет вещи пустяковей,

чем вечность… завтра как-нибудь закончим, Ваша Честь!

А завтра новые дела – и вот уж новый образ

произрастает на листе, и новые слова

не покрывают жизни всей – и остаётся область

тумана, сумерек, дождя, и снов, и колдовства.

Говорите, всё ясно, но в этом и грусть?

Не грустите, всё очень темно:

ведь и новых понятий неполная горсть -

от неё не светлей всё равно.

Не светлей от того, что гроза есть гроза -

мало ль в жизни таких новостей!

Погремушкой своей золотая коза

собирает на праздник гостей:

при зелёной грозе на лугу пировать,

без конца поминать времена,

где давно не бывали и уж не бывать…

голоса, небеса, имена!

Эти речи по кругу – одна за другой -

и бокалы – один за другим:

о, гроза есть гроза, и покой есть покой

и, конечно же, гимн – это гимн!

Нам надолго запомнится новый урок -

безотрадный, никчёмный, скупой… -

но всегда есть о чём говорить между строк,

между делом и между собой.

Задвинув в дальний угол тьму,

отбросив страсти, как лохмотья, -

однажды Вы меня поймёте,

и я однажды Вас пойму.

Когда приходит. Всё прошло

с последней точкою в романе,

то от взаимопониманья

бывает пусто и смешно.

Но ты, поэзия, но ты -

ты, объясниться не умея,

всё просишь недоразуменья,

обмолвки и непрямоты,

но ты, поэзия, – дитя:

возьми себе картинку, бусы -

играй, забудься, залюбуйся,

дай разобраться нам, хотя… -

вбегай, пожалуй, в наш роман,

чтобы героев в том романе

мы сами бы не понимали -

да и никто б не понимал.

По Арбату, говорят, развешан дождик -

экий взяли на себя нелепый труд!

На Арбате, говорят, сидит художник

и рисует там весь-мир-за-пять-минут,

а мольберт его – вселенная на сваях

комариных, выше некуда вознесть!

Мы пойдём к нему: пусть он не забывает,

что и мы с тобой под этим небом есть.

Пусть и нас он нарисует уголёчком,

в уголочке мирозданья, на краю -

инструментом хоть и вечным, но не точным…

Ну конечно, я тебя не узнаю:

горстка воздуха да полщепотки шёлка,

а печаль, хоть и похожа, да не вся…

что до чёлки – золотая эта пчёлка