Евгений Клюев - Зелёная земля

как страсть, как стрелу, как звезду.

Ничем не тревожа дремучую глушь естества -

сомнением даже, не то что грозою, пожаром! -

гуляйте бесславно, мои городские слова,

по каменным неплодородным своим тротуарам.

У города хватит соблазнов и хватит утех,

чудных безделушек – увлечь, ослепить, одурачить!

На тонкой тесёмочке жёлтый качается грех,

и серую бред напоказ выставляет невзрачность.

Посмотришь-посмотришь на это – да спрячешься в плащ,

но, встретив там белое облако, выглянешь снова

и скажешь себе: сумасшедший, вот тоже ведь блажь,

какое там облако… что за нелепое слово!

Оттого, что я не с Вами,

оттого, что я с другими,

я ношу иное имя -

Вам известное едва ли,

я ношу, скитаясь где-то -

обходя дороги наши -

плащ, наброшенный иначе,

и берет, не так надетый.

Впрочем, кажется, берета

вовсе нет – и так неплохо,

но через соломку вздоха

я тяну иное лето -

где холилось, где бывалось

сутками, а то и больше,

где шепталось слово «Боже»,

перед тем как целовалось,

где шепталось слово «позже»,

перед тем как расставалось…

где ходилось, где бывалось,

где всё сразу удавалось!

Там дожди лились – и Ною

было некуда причалить…

Как давно это случалось,

как давно, как не со мною -

с тем, чьё имя Вам знакомо,

а берет и плащ… так это

было правильно надето

и носилось – по-другому.

Осенние скупые времена:

под небом нам теперь спасенья нету -

мы семена, носимые по свету,

и мы не знаем, где наша страна.

Мы с облака упали и кружим,

на никакой земле не прорастая, -

как маленькая медленная стая,

к пространствам непривычная чужим.

Ну, стая – это так… нас двое в ней,

нас двое в стае – на одно скитанье.

Но, может статься, в этом наша тайна:

летать по свету, не пускать корней,

не отвечать за сумасбродный путь,

а объясняться так: мол, бес попутал,

когда нас бросит ветерок попутный

в кафе, в кино… ещё куда-нибудь.

Приметы времени и места

меняю на прыжок с моста:

жизнь совершенная – отвесна

и, разумеется, пуста.

И, если снизу вверх полёт

не состоялся отчего-то,

что ж…

полетим наоборот -

когда судьба платком махнёт,

не цели ради, но – полёта.

Горький-горький ночью-ночью лепет-лепет -

всё забыли: были, боли… или балы,

как рождались, как – забыли – погибали,

как – забыли – жили-были, но нелепей,

что забыли: баловались, были рады,

были ели (или марципаны ели?),

были ели – в серпантине, в канители -

и осыпались к концу второй недели…

За – забыли – за… столом сидели барды

с бородами и – забыли – песни пели,

песни пели, не допели: не успели,

и колёса за – забыли – за… скрипели

и уехали в окрестные метели,

далеко за – были – полдень или полночь,

все уехали… и годы полетели

за делами, – и как всё забылось – помнишь?

1972

Ах, эта музыка опять:

«К тебе я буду прилетать» -

полудомашней-полудикой

несомой ветром паутинкой,

листком осенним расписным -

о Господи, что ж делать с ним!

Затменьем, незнакомым взгляду,

я на твои страницы лягу:

чужого смысла поперёк

читай отныне между строк

любви забытые секреты -

и мучайся: откуда это?

А это Демон прилетел

и весь твой день сорвал с петель -

тяжёлой этакой пушинкой,

в главу закравшейся ошибкой,

почти совсем не видной, но

смысл изменившей всё равно.

Как грозен сумрак и лилов,

но – свечка в бездне исполинской -

чем утешается любовь?

Монеткой, бусинкой, былинкой,

крючком, гороховым стручком -

от них не знаешь, что убавить,

и говоришь – кивком, молчком:

не забывай, возьми на память,

как колокольчик чтоб звонил,

незамедлительно и мелко…

Ещё какой-то сувенир,

ещё какая-то безделка -

в музей, в кунсткамеру, в архив…

А это кто принёс? Да ветер!

Подумать, ведь и я был жив,

и как-то юн, и как-то весел,

и вот же, всё передо мной -

и можно жизнь построить снова

из побрякушки подвесной,

открытки с видом на Страстной,

платка и камешка речного.

По неверным своим кругам

дождь крадётся средь луж краплёных:

он на цыпочках, как цыган,

как цыган – или как цыплёнок.

К этой маленькой му-зы-ке

ничего никто не добавил:

индевеет на языке

исключенье из общих правил.

Это детство, чей долгий срок

состоял из преград волшебных,

это детство, где между строк

проговаривался учебник -

то обмолвкою, то кивком,

то словами без всякой связи,

то случайнейшим холодком

в наизусть повторённой фразе.

Пора нам гулять по аллее -

по самой Одной из Аллей.

А можно чуть-чуть веселее?

Помилуй, ещё веселей?

И так уже просто до колик

смешно от того, что беда.

Ах век, ах затейник, ах комик,

остроты твои хоть куда.

Они, как весёлые бритвы,

скользят и скользят по устам -

и все сокровенные клятвы

навек запекаются там.

Помилуй, ещё веселее?

И так уже просто до слёз,

давно ни о чём не жалея,

смеёмся над всем, что стряслось!

И прямо по листьям, с размаху

катится сквозь слов кутерьму

колесико долгого смеха

далёко-далёко во тьму.

1

На столько любви – вот столько

обычной воды святой.

Сладка ли тебе настойка

из горькой любви с водой?

Легко ль тебе нынче пьётся

густеющая тоска

из маленького колодца

аптечного пузырька?

Душа превратилась в камень,

болеючи за тебя,

считая удары капель

о донышко бытия.

2

Врачевать тебя тихим словом

о ту пору, как сквер ночной

ещё с вечера забинтован

ослепительной тишиной.

По заснеженным, по измятым

по аллеям туда-сюда…

Как пропахли молитвы мятой!

Исцелительница-звезда,

не спускай золотого ока

с этих окон, храни сей дом -

чем пахнул ветерок с востока,

это камфара или бром?

Полунощник, бездарный знахарь,

если б всё было так легко:

двадцать слёз или слов – на сахар

или в тёплое молоко!

Павлу Мартынову

В саду княгини Шаховской

гуляют сквозняки.

Но вообще-то там покой

и кормят птиц с руки,

и только под гору спустись -

увидишь родники,

но главное – что кормят птиц,

что кормят птиц с руки.

Синичка-душенька, прикинь,

тепла ль тебе ладонь?

Мы на ладони держим день -

и это наша дань.

Княгиня-душенька, прощай

или ещё побудь:

вот хлеб, вот зёрнышко, вот шаль,

вот стих, вот что-нибудь.

Возьми от нашего добра

немного серебра

и медных несколько монет