Геннадий Прашкевич - Большие снега

Осенним Тихим
мы шли на запад,
когда настиг нас
широкий запах,
такой знакомый,
такой тревожный,
как пятна солнца
в пыли дорожной.

Как с неба пал он,
врываясь в ноздри,
дух каравая,
сухой и острый,
в котором сразу
сошлись, как в чуде,
моря и сказки,
поля и люди.

Ах, как он вился
за нами следом,
струился, таял,
взвивался в небо,
в ладони падал,
врывался в рубку! —
и таял, таял,
сухой и хрупкий.

И только утром,
когда за мысом
открылся мутный
пролив де Фриза,
взошел он в небо
на крепких лапах.
О, запах хлеба! —
счастливый запах.

Разогнутся деревья
и воскреснет трава.
Ну, а мне не вернуться
на мои острова.

Ухожу на «Диане»,
и маячат вдали
мои ранние-ранние
клочья земли.

Что нашел, что оставил —
я потом разберусь.
И с собой расквитаюсь
за радость и грусть.

И забуду карнизы,
что от пепла черны,
и ущелья, где лисами
залегли валуны.

А пока в океане
только волны да мгла.
Тишина покаянно
за кормой залегла.

И куда-то под кузов,
поднимаясь со дна,
уплывает медуза,
как большая Луна.

Наш корабль ничем
не напоминал корабли Тирра,
и пираты-финикияне не угрожали нам,
и Левиафан, развлекаясь, не кипятил воду,
и не было на борту девушек,
боявшихся девственность потерять,
побывав под грубым фракийцем.

Коротко стриженные,
мы слонялись по низким палубам,
а когда из тумана проявлялись
вершины курильских вулканов,
курили,
не испытывая
никакого восхищения.

Свободные от дел Афродиты, мы не скучали,
а если начинали скучать,
то поминали вслух
дела Афродиты,
называя их проще.

Каждый знал,
что Земля кругла,
что нет в Индеях собакоголовых людей,
что, обогнув шар, можно вернуться на родину.

И если мы не говорили о любви, Татий,
то лишь потому, что любовь
подразумевается во всем и всюду.

А вечером, когда я был один,
в каюту неожиданно толкнулся
веселый Татий – человек из Тирра.
О нем я ничего не знаю,
кроме того, что он Левкиппу знал.

Он засмеялся, глядя, как легко
ложатся эти строки на бумагу,
и восклицая:
«Мальчик!
Мальчик!
Мальчик!»,
возлег на ложе твердое, на коем
бессонницей я мучился в тот год.

Ах, Татий, брось! Веселое вино
отнюдь не самый лучший аргумент
в том давнем споре, где ты тщился взвесить,
кому приятней: Зевсу, когда он
касался бедер греческой служанки?
иль Пану, с гиком гнавшему по полю
проворных нимф?

О, смейся, Татий, смейся!

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.
Пряди рассказ! Не тиррцы, но друзья.
Что слабость человека? Она сгинет.
Рожденные же ею, будут жить
прекрасные рассказы о любви.

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.
Рассказывай с улыбкой и волненьем,
как где-то встарь…
уже давным-давно…
ответила тебе Левкиппа пеньем.

Но я не Татий,
я – Эгей,
мне ждать
судьба сулила.
Вечно ожиданье.
Все длится, длится, длится, коий век —
как угадать, когда возникнет парус,
бел, как пески, голубоват, как снег?

Когда он вознесется из провалов,
поднимется над штормовой водой,
зеленой, липкой, темной и седой,
грозящей то ли счастьем, то ль бедой,
которые судьба мне даровала?

Я жду – Эгей. И что мне боль и страх?
Я знаю, перед морем не заплакать.
Нет паруса. Обрывки на песках.
Бакланы пляшут. Пена на валах.
И волны хищно движутся впотьмах —
обнюхивать,
тереть,
и жадно лапать.

Ночь заставит тебя не спать
и каскады воды обрушит.
Она знает, чем травят души
и века обращают вспять.
И по локоть уйдя в пески,
будешь думать, забыв про звезды:
кто там, волосы распустив,
плачет —
женщина?
или остров?

Как в память, как в твои тревоги,
как в древний, но живой обряд,
как на забытые дороги,
мне возвращаться в листопад.
И в нем, шуршащем, слушать, слушать
ночное колдовство костра,
и голос ветра, что, как души,
вдруг раздевает дерева,
и обдает тревожным дымом
из желтой-желтой тишины,
где были мы нерасторжимы
и все-таки разделены.

Мне возвращаться, возвращаться,
бродить в распавшихся лесах,
и, как деревьям, отражаться
в озерах, в реках, и в глазах.
И удивляться на покосах,
зачем в себе я берегу
берез дымящиеся косы
на пожелтелом берегу?
И почему в потоках света,
доверив жизнь свою костру,
всем телом чувствую планету,
гудящую, как на ветру?

Корабль уходил,
а я оставался
на склоне горбатого вулкана,
жерло которого, затопленное водой,
просматривалось до самого дна,
стоило лишь мне
оглянуться.

Я знал, что взойдет Луна,
вздыбит холодную воду
и туманы затопят обломок земли.
Но это знание приносило мне радость.
На склоне вулкана я лежал в траве,
и земля подо мной вздрагивала —

единственная,
достойная тебя,
соперница.

А ветер, как песочные часы,
сорил песок и с ним же падал наземь.
Валунный берег. Звезды как весы.
И – Азия.

Стеною поднимался океан,
стеклянной неподвижною стеною.
И вот оно,
лучом проткнув туман,
восстало Солнце прямо предо мною!

И луч его
проваливался в глубину
медленно, как цветной парашют,
в конусе которого
таинственно вспыхивали
медузы,
водоросли,
голотурии —
всяческие подводные чудеса,
а потом,
сразу,
высветилось дно,
покрытое бурыми валунами,
между которых
боком и суматошно
носился
краб.

Попробуй разберись, откуда
мир начинается —
с воды,
как ощущения беды,
иль с неба —
ощущенья чуда?

Барханы.
Рыжее стадо.
Бредут над водой барханы.
Круглые спины впитали дикую злую пыль.
Толкаются, суетятся, вертятся, как бараны,
орут на низкие звезды, вытаптывают ковыль.

Лоскутное одеяло брошено под копыта,
звезды поводырями светятся сквозь дожди.
Стадами бредут барханы, каждый бархан упитан,
каждое стадо верит, что впереди вожди.