Геннадий Прашкевич - Большие снега

«Верю, – говорю. – Верю».

А ты, мой дружище Рони,
вдруг встаешь и уходишь.
Время свершить задуманное.
За тобой выходят кафры и ночь.

Но ночь всегда возвращается.

Ночь выходит из бара и всегда
возвращается.

Однажды радио сообщило:
убит Фервурд…
в Претории…
в парламенте…
там…
там-там…
Убийца – грек,
побужденья – неясны.

О, бедный, бедный Роналд Кесроулс!
Кто украл твой звездный час?
Ты был рожден убить Фервурда,
а теперь никогда не убьешь его.
И что останется от тебя, поэт?
Всего лишь тетрадка стихов,
нацарапанных на пути к подвигу.

Волна идет,
приближается,
накатывается,
затихает.

За нею идет другая, —
спешит,
накатывается,
затихает.

Ненасытен песок. Пьет и пьет.
Вода, смиренно утоляя его жажду,
возвращается в море.

И снова приближается волна.
Растет,
накатывается,
затихает…

И еще одна…
И еще…

Сколько нам ожидать?
О времени говорить или о волнах?

Моя первая любовь —
смущающаяся девчонка
с черной длиной косой,
с нежными мечтательными глазами.

Каждое утро
я спешил в школу,
преисполненный великой радости
от того, что где-то у «Джумаята»,
или у «Халите», или у аптеки «Марица»
непременно встречу свою любовь.

Она была застенчива.
С простенькой сумкой в руке
торопливо бежала в школу, перепрыгивая через рытвины,
и никогда не смотрела по сторонам.
На уроках алгебры и даже истории, которая мне нравилась,
я не столько решал задачи или запоминал даты,
сколько неумело рисовал в тетрадке
ее чудесное смущающееся лицо.

Первая любовь!

Каждое утро
я почти решался
остановить ее, пригласить в кино,
но все откладывал, откладывал, откладывал,
пока однажды она не исчезла
и уже никогда больше не появлялась
ни у «Джумаята»,
ни у «Халите»,
ни у аптеки «Марица».

И только через много лет я узнал,
что она была одной из самых опытных
и страшных агентов полицейского управления,
и не раз раскрывала самые тайные ученические кружки…

Какой странный союз
красоты и жестокости!
Мой бедный ограниченный ум не в силах
представить, как она могла обнимать, целовать своего любимого,
шептать: «Милый»,
после того, как ее чудесные небесные кулачки
проходились по лицам ее же сверстниц.
Ведь она не могла не видеть,
что по их лицам течет
самая настоящая
липкая
кровь.

В городе моего детства,
накрепко вросшем в память,
все дворы соединялись маленькими калитками,
называемыми по-турецки
комшулуки .

Все дворы
были как один.
Днем и ночью, зимой и летом
скрипели калитки – приходили соседи.
Кто приносил новости, кто просил соли.
О, эти калитки между дворами,
старые комшулуци .

Говорят, в турецкое время
так спасались комитеты:
только турки в село, как хлопало комшулучето ,
за ним второе,
и третье,
и еще одно,
и так до последнего,
открытого на Балканы.
О, калитки между дворами,
старые комшулуци !

В холодное утро
стучусь к соседу в квартиру.
Откроется дверь. Пара слов. Ничего больше.

Как не хватает
этих маленьких, потемневших от времени
старых верных комшулучето .

Прикован к дням,
прикован к веслу,
я наклоняюсь, я выпрямляюсь,
в горизонт всматриваюсь жадно
сквозь щели деревянного корпуса,
в трюме все скованы, все молчат
или поют негромко.

Ночью и днем
весло окунается в воду.
Те, кто над нами, могут уйти на лодках,
их ничто не держит, они свободны.
А мы обречены уходить на дно,
прикованные цепями к своим мыслям.

Прикован к дням,
прикован к веслу,
я наклоняюсь, я выпрямляюсь.
Неумолимо, невыносимо приближается вечность,
в которой, наверное, снова
буду продан в рабство.

Молю Цезаря сжалиться,
молю его.
Я никогда не увижу Рима,
молю его.
Тут нет солнца, нет дня,
одна большая темница.
Молю Цезаря —
перевожу
на латинский
одиночество.

Молю Цезаря сжалиться —
лгу на себя.
Ложь, воздух Цезаря,
оплетает меня сетями.
Смиряясь,
перевожу
на латинский
одиночество.

С ветром,
заглядывающим в мое лицо,
разговариваю подолгу.
Молю Цезаря,
презираю собственную слабость.
Молю Цезаря
и постепенно
начинаю прозревать будущее:
все ту же темную угрюмую равнину,
которую когда-нибудь
назову своей.

Мои слезы – мои слова. Оплакиваю
свое бедное отечество. Господи, ты так пожелал,
чтобы я, недостойный и слабый, описал позор,
разруху, темные силы, стал свидетелем,
собравшим в слова
жгучие слезы!

Слепой старец был счастливее:
он слушал плач моря – гекзаметр вечности.

Я же слушаю вопли разрухи и темных сил:
«Злосчастный Андреас, нерадостный Грифиус,
твои слезы – твои слова, ты – зрячий,
так собирай в обугленных руинах родной земли
исцеляющие слезы!!

Они еще над тобой прольются.

Персий, римский поэт,
свидетельствует стихами —
далекими, благородными, блещущими,
как загадочные созвездия.

Почему служит мерой Космоса
поэт, даже оставленный среди человеческого упадка?

Тут,
на Земле,
опасно быть ясным —
слова, как открытые двери, в которые
могут войти ликторы
и взять тебя.

Персий, благородный поэт,
одинокий, надеется только на зрячих,
к которым обращены
его слова.

А другой поэт, уже без имени, прах,
уже и не помню, имевший ли (наверно, имевший) славу,
все использовал – деньги, удовольствие, власть,
чтобы высказать правду.

Он знал, что в словах живет обратный смысл.
Счастливый, благоденствующий, свободный —
таковы были его эпитеты.
Он решил славословить, значит, лгать.
Счастливый,
благоденствующий,
свободный…

Но сегодня объяснена
свобода времен Нерона.