Геннадий Прашкевич - Большие снега

Речные камни
высохли без плеска волны:
белое небо, лишенное ласки форелей.

Тут сердца их растаяли, как снежные пласты,
тут волосы их, как дождевые потоки, впитались в землю,
и тела, как одежду, совлекли с себя плоть.

Светлый пунктир костей
отмечает скелеты мужчины и женщины.
Отойди на шаг и увидишь: молчание их изумительно схоже
с двумя Млечными путями,
встретившимися
в подземном
царстве.

И увидишь: коня – мертвый ветер,
умершие звуки копыт,
темные облака гривы.

И увидишь: стрелы,
веером рассыпанные над головой,
беспомощные, как коготки умирающего котенка.

Стеклянный сатир
в центре тусклого ожерелья
напоминает о былой юности.

Но померкла молния копья,
напоминающего о гневе и поседевшей доблести.

Серебряная женщина обнимает ногу мужчины:
выкована тайная преданность
на наколеннике из металла.

А серебряные чаши,
семнадцать веков не наполненные вином,
зияют как ужасные кратеры
погасших вулканов.

И только две луны золотых
плывут над вечными облаками.
Живые травы, пробившие корнями сухое белое небо,
спокойно сосут их желтый прозрачный свет.
А мы…
Мы не слышим их вечного шороха…
И, пойманные как форели, в сети своих страстей,
спокойно завершаем
вечное
земное
повторение.

По своему образу,
по своему подобию
Бог создал человека.

Было это в самом начале.

По своему образу,
по своему подобию
Человек создал робота.

Было это в XX веке.

Впервые в Софию
я попал в шесть лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то бесформенном тумане отложился
бесспорный факт:
именно в шесть лет
я впервые попал в столицу Болгарии.

Впервые в дом художника Илии Бешкова
я попал в восемнадцать лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то фантастическом тумане отложился
бесспорный факт:
именно в восемнадцать лет
я впервые попал в столицу мыслящей Болгарии.

Ты уже умеешь угадывать буквы,
но это не значит, что ты уже научился читать.
Ты всего лишь узнал —
существуют книги.

И даже позже,
когда львиными дозами
ты начнешь заглатывать
приключенческие романы
и оценка «отлично» появится в твоем дневнике,
не думай, что ты уже научился читать.
Ты всего только научился видеть,
что написано в книге.

Конечно,
со временем
ты станешь более взыскательным,
как к женщинам, так и к книгам.
Но даже научившись выбирать лучшее,
не верь, что ты уже умеешь читать.
Ты пока лишь научился видеть,
как написана книга.

И только позже,
гораздо позже,
когда меня, наверное, уже не будет,
ты, прочитав какую-то книгу или просто отдельное стихотворение,
вдруг поймешь, зачем они были написаны.

Вот тогда,
и только тогда
начнется настоящее чтение.

В ночь щепки белые летят, как звезды в пустоте, веками,
я спичкой чиркну, и огонь, волнуясь, поведет боками,
раздастся, как бесшумный взрыв, и вдруг жар-птицею бесшумной
взлетит и закружит вверху – под голубыми потолками.

И мы смятение порвем руками, шепотом – на клочья! —
все, что потеряно, вернем в теченье бесконечной ночи,
все, кроме давних полуслов, полуобид, полупризнаний,
которых ни один из нас шепнуть и вспомнить не захочет.

И лишь когда придет рассвет, все станет беспощадно ясным,
отчетливее каждый след, прекрасное – почти бесстрастным,
и я напрасно буду звать, искать огня в золе и пепле,
нам мир достанется пустым и до отчаянья опасным.

Мы хлопнем дверью. Мы уйдем. Мир заколдован. Мир заснежен.
И будет холод. Небо – льдом покроется. Лед неизбежен.
Но все равно когда-нибудь жар-птицы огненные крылья
напомнят синий-синий дым. Смолистый, он прозрачно нежен.

Ты, незнакомец,
сидящий сейчас на скале над вечным Тырново,
не удивляйся, почувствовав рядом
незримое присутствие,
тайное движение.

Это я.

Уже целую вечность я лежу
поверх белых камней и колючих трав,
раскинув руки под белыми облаками заката,
поздней весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года
в день моего сорокачетырехлетия.

Я не один.
На расстоянии прыжка цикады
сидит тоненькая девочка.
Согнув колени,
опершись на них подбородком,
она карими задумчивыми глазами
разглядывает лежащий внизу город.

Вся чистота.
Вся прелесть.
Вся моя. Вся – из другого мира.

Мы молчим,
нам достаточно взгляда,
чтобы понять эту темную невозможность:
бездну долга, тоску предрассудков, необратимость лет, текущих меж нами.

Что такое любовь?

Опускаются сумерки,
и мы медленно спускаемся вниз, —
в беспредельность ночного Космоса.
Но, оборачиваясь, я вижу
смятую траву
и наши тени, оставшиеся на склоне.

Вени, види, вици .
Вени, види, но не вици .

Нет меня давно.
Но что с девочкой?
Что с нею? Легко ли ей?
Встретила ли она своего человека?

Незнакомец, шепни мне,
видны ли еще на склоне горы наши тени? —
ведь, если все было по-настоящему, они должны там остаться.

Внимательнее всмотрись,
ты должен увидеть:
девочка тоненькая и смуглая,
она сидит, согнув колени, опираясь на них подбородком,
и карими задумчивыми глазами
внимательно смотрит вниз
на прекрасный
и вечный город.

Посчитай до десяти,
и тогда отвечай.

Посчитай до десяти,
и гнев успокоишь.

Посчитай,
и не скажешь правду.

Посчитай,
и не плюнешь в лицо подлецу.

Посчитай до десяти… до ста… до тысячи…

И ты считаешь —
и забываешь обиды.
Считаешь —
и улыбаешься низости.
Считаешь, считаешь, считаешь,
пока не убьешь себя.