Геннадий Прашкевич - Большие снега

А дым встает над ласковым костром
и тянется к сияющей вершине,
напоминая каждому о том,
что мы не все, конечно, завершили,
что птицы снова тянутся с земли,
крылатым облаком окутывая башню,
и многие цветы не расцвели,
и семена не все упали в пашню.

А волны присмирели, причесались,
укрылись в бухтах, в ласковых песках.

И только соль осталась на губах…

Не верится, что вдруг оно утихло
и не гудит, как колокол, в руках.

И только соль осталась на губах…

Огромное, уснувшее, седое,
в глубинах затаившее мой страх.

И только соль осталась на губах…

Пребудь во мне, какою только хочешь:
калинкой, покидающей ладонь,
зарницей, просиявшей среди ночи,
грозой, дарящей ливень и огонь.

Пребудь любою – правой, и неправой,
разгневанной, и нежной на века,
но все-таки собой , хотя бы правда
была горька.

Какая есть – такою принимаю.
Будь как вино, пускай вокруг ворчат.
Не надо подслащенного! – я знаю,
что вина настоящие горчат.

В этот лучший вечер моей жизни,
заполненный запахами близкого снега,
деревья тонут в золоте прошлого,
равнины тонут в серебре будущего,
а между мной и тобой
всего лишь фраза из старинного романа:
«Женевьева, вы всегда царствуете над вещами».

В тихом городе —
по улице с довоенной архитектурой,
под деревьями в золоте прошлого,
под рекламой в серебре будущего,
будто сойдя с самолета,
ты идешь.

Медленно поднимаю глаза
от блеска твоих маленьких туфель
к блеску неисчислимых галактик.
Поздняя звезда вырвана, как кусок штукатурки, пулей.
Где-то там, в далеких радиосигналах,
наша маленькая тревожная Земля
ищет своего продолжения…

Как хорошо, Женевьева,
что вы существуете такой —
царствующей над вещами.

Море, берег,
известняки, песок.
Под ветром, под солнцем, под облаками
мир светел и гармоничен, как дикий пчелиный улей.
Растения и тонконогие птицы не замечают меня.
Оказывается, мир гораздо богаче,
чем мне представлялось.

И я уже в силах переступить
далекую линию горизонта
и дотянуться рукой
до своей мечты —
нежной птицы,
робкой и недающейся.

Шумит во мне дерево утешения:
я еще существую, я еще тут!
Я еще могу, оказывается, как некогда,
формировать слова прямо из воздуха,
и могу складывать найденные слова в нежную фразу,
звонкую,
как цепи для якорей.

О если бы слова были так нужны,
как нужна мне музыка вечером!
Я бы писал много,
я бы говорил много.
Но я молчу,
и закусив губу,
все глубже и глубже
погружаюсь в молчание.

Наше детство ушло,
помню торбу и слабые плечи.
После плуга земля
бороздами прямыми иссечена.
Здесь овец мы пасли,
рвались куртки – вот выступят локти.

Мы с землею срослись,
будто с пальцами ногти.

Иногда даже Солнце после дождей
может двоиться в отсыревшем небе.

Но ты – всегда единственная страна
и другой не бываешь ни при какой погоде.

Даже зная множество первородных слов,
не так-то легко найти для тебя единственно точное определение.

Но как человек с крыльями – еще не птица,
так и ты – не такое уж обыкновенное место.

Камни, брошенные в чью-то голову, рассыпались по песку
и лежат, как цари спокойствия. Где их короны? Я хотел бы
стать подданным этих царей. Как они живут там – в воде,
за извилистой голубой границей поверхности? Если хорошо,
хочу и я стать подобием камня. С берега устремляюсь. И вот —
все темнеет вокруг, и лишь потом, когда круги расходятся,
вижу, наконец, царствие ваше, острова —

мудрецы,
перебрасывающиеся чайками!

Откуда приходит поэт? Как сырой туман превращается в
задумчивого пешехода с пустыми карманами? Путеводный
голос шепнет: не делай опорой воздух, не строй дом на песке,
надейся только на звезды! И вот, охваченный тьмой, поэт
слушает до зари разговор петухов и Вселенной, и постепенно
припоминает еще несколько звездных слов. Еще немного и он
по-настоящему ощутит время!
Но чей это голос? «Иди! Ожидают уже твоего прихода!»
И он идет. И, отыскивая путь, незаметно истекает временем.
Ожидают ли его где-нибудь по настоящему? И если ожидают,
то как будут приняты слова, подсказанные ему звездами?

Почему-то ворота
всегда напоминают виселицу,
нами же поставленную у собственного порога.

Да, конечно: поломанные крылья не мешают…
веревка с колодца…
назидание…

И после этого
исчезали в ночи убийцы.

Почему им хотелось, как можно раньше
увидеть нас, раскачивающимися на веревках?

Вхожу в дом.
Выхожу из дома.
Занимаюсь работой.
Мало жил. Не был героем,
но горжусь, что нами мостили свободу.
Ветер жизни раскачивает нас,
раскачивает, чтобы наши женщины плакали,
чтобы наши сыновья скрипели зубами:
кто убил Петефи?
кто убил Ботева?
кто убил Лорку?
кто убил Бабеля?
Не уступаем ли мы место в трамвае поседевшему палачу?
Действует ли еще закон всемирного возмездия?
Убивает ли Арес тех, кто сам убивал?

Никаких сроков давности! —
чтобы не раскачивались повешенные
на воротах нашего будущего.

Рональд Кесроулс, поэт, прозвище – Рони,
глаза лазурно-голубые, кожа снежная,
и все же он – негр,
негр,
негр,
признанный всем кафрами Кумалоу!

Дружище,
таким тебя и запомню:
с кружкой пива в руке
декламируешь подпольные строфы
в подпольном баре.

«Я не поэт! – твердишь ты. —
Я только хочу покарать Фервурда!
Вернуться в Преторию,
войти в парламент,
подняться к трибуне,
наклониться к Фервурду,
и сказать ему кое-что
коротким ударом ножа».

«О-о-о! – кафры восторженно отворяют губы,
пламенеющие, как ветер, губы. —
Ты рожден убить Фервурда!
Ты убьешь Фервурда бурским простым ножом!»

Кафры разливают вино, меня спрашивают:
«Не веришь нашему Рони?
А вот когда в парке,
он сказал, что апартеид будет уничтожен,
американки плевались и кричали:
Белый негр !»