Геннадий Прашкевич - Большие снега

Юрий Михайлович мне говорит:
«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».
Тянет желудок, сердце болит,
в окнах не море, не Родос, не Крит,
окна распахнуты в палеолит.

А Пан играет на флейте.

Серый забор и «скворешник» над ним.
«Водочки, Гена, не пожалейте».
Чад переклички, лагерный дым,
нимб над колючкой – сияющий нимб.
«В лагере легче трубить молодым».

А Пан играет на флейте

Юрий Михайлович жмурится: «Съем
Эту сосиску, а вы мне подлейте».
Жизнь коротка, перегружен модем,
бездна крутящихся в памяти тем,
дымный безбожный далекий Эдем.

А Пан играет на флейте.

Я хочу любить тебя, как любил утро и море —
когда я любил.

Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —
когда я любил.

Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,
тишину детских лет, удивленье – когда я любил.

Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,
снег и ветки – когда я любил…

Но юность
неповторима.

Ты – мое Солнце,
сжигающее мои леса.

Соль на холмах и дорогах – как иней.
Я в пустыне.

Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса,
и в душе моей плачут ископаемые леса.

Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать.
Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убить.
Но ты в небе – лесам суждено погибать,
и над миром, спаленным тобою,
тебе только быть.

Обожженные руки тяну в непрозрачную высь:
дай дождя!
отзовись!

Как у Пушкина: мороз,
нежно трогающий кожу.
И на лицах у прохожих
отсвет падающих звезд.

Как у Тютчева: звезда
над пылающею бездной.
И мелодией безвестной
гаснут в поле поезда.

Как у Бунина: гроза,
Бледный свет гелиотропа.
И далекий нежный ропот,
застилающий глаза.

И выходит: мы с тобой
говорим уже полвека.
Чтоб увидеть человека
надо быть его судьбой.

Как плывущая Луна
в медном облаке печали.

Вдруг приходит тишина,
а ее совсем не ждали.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Без имени его я плыл
в Элладу, и вода
катилась медленно. Потом
Пирей, глухой причал.
Потом какой-то толстый том
и со страниц – печаль.
Потом опять текла вода,
и в прошлом – древний край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Я долго жил, я вечно жил,
и годы, как вода,
катились медленно. Потом…
Не помню, что потом…
Быть может, сад,
быть может, дом,
а может, снова том.
И где они – вода, года
и тот далекий край?

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Из многих рек я воду пил,
вкусна была вода,
была прозрачна. А потом…
Что толку вспоминать?
Был некий дом, был некий том,
на нем была печать.
А за печатью – дым, года,
далекий белый край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно, разве я любил
его стихи? Когда?
Фонтан в Афинах ночью бил,
вставала ввысь вода.
И удивленье, и вопрос:
«Как? Разве это он?»
И оказалось, что я рос
всегда его стихом.
И оказалось, что года
полны им через край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как в воду канули записки и по воде бегут круги.
Тот берег только что был близким, но вот – не дотянуть руки.

Течет. Уходит. Панорама скользит, развернутая вкось.
Как будто крикнул в своды храма, а эхо не отозвалось.

Я вспоминаю бабочку в июле,
большую бабочку над «Гранд отелем».

Слова и свет – как солнечные пули,
пух тополей – неистовей метели.

А после – ночь. Костелы, бары, скверы —
сплошной туман, не ощутить, не вспомнить.
И бродишь в темноте – один, без цели,
куда угодно, только бы из комнат!
И видишь то, что лишь на миг предстанет
в короткой и нелепой вспышке света:
цветок в наклонно падавшем стакане,
овал лица…
и все!
На белом свете
нет больше ничего!
Как ветром сдуло!
Как замело! Как унесло в метели!

И все, что помню:
бабочка в июле,
большая бабочка над «Гранд отелем».

В печи огонь полено гложет,
распространяя тихий свет.
И будущего быть не может,
поскольку прошлого в нем нет.

Но листья, листья, как сугробы,
бег ветра сердцу в унисон!

И сладко спать так близко, чтобы
один и тот же снился сон.

Нету истины в вине.
Ты один себе Спасатель.
И на ощупь выключатель
ты находишь на стене.

Нежный, снежный, вьюжный звон,
замерзающее пламя.
Обращая Время в Память
наплывает смутный сон.

Где-то плещется весло,
пахнет золотом и небом.
И раскручено под небом
смотровое колесо.

Аж сжимается в груди!
Вот оно наверх поплыло.
Сразу видно все, что было
и что будет впереди.

Но как тайная пометка,
в е домая только мне,
стынет медленная ветка
в обесцвеченном окне.

Рыжие домишки,
мазутные пути.
Оравою воришек
клубятся воробьи.

Зачем-то элефанты
стоят в аллее бусой.
Дымы висят, как банты,
и фонари – как бусы.

Еркектер туалети
и айелдыр.
Немного же на свете
подобных дыр.

Камыш,
сухая кашка, —
кого пасти?
Любезная казашка,
меня прости.

Сквозь свет, столоверчение,
сквозь дым и чад,
меня как бы в свечение
уже кричат.

И тонкою синицею
Свисток в пути:
«Оставь меня, провинция!
Не дай уйти!»

Дым, как нежные молоки.
Слева, справа – клубы дыма.
Добродетель и пороки
рушатся неудержимо.
И в заката пляске рыжей,
все мы – жертвы на гарроте.

Боже, дай мне силу выжить
на последнем повороте!

Не вещественным составом,
в тигле выплавленном плотно,
а божественным уставом,
выплеснутым на полотна,
пламенем под эти крыши,
криком, не умершим в гроте.