Геннадий Прашкевич - Большие снега

Еще там будет…

Брось перечисленья! —
себе шепчу. Оставь перечисленья!
Кому нужны обглоданные кости?

Ведь если напишу стихотворенье,
в нем будет это нежное паренье,
а сквозь паренье, или даже пенье,
сквозь влажное сквозное удивленье —
все тот же узкий деревянный мостик…

За темным окном – шевеленье травы,
сумятица, лепет,
еще не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.
Не надо к окну наклоняться, не на…
Но кто же удержит?
За темным окном шевелится трава,
и молния режет.

Уроки ботаники, запахи трав,
картина в музее.
Ты вечно в полете, я вечно не прав,
как дождиком сеет.
Но это не важно: сегодня, вчера?
В Китае, в России?
Накатываются вечера,
каких не просили.

Уснешь на траве, а проснешься – уже
повсюду покосы.
Опенок прилепится. Тонкая жердь.
То ль дождик. То ль росы.
Так странно, так сладостно, будто умру,
упав среди ст е пи,
не слыша осины на тихом юру
бессмысленный трепет.

Как сполохи что-то играет в душе,
как сполохи в небе.
Ты Анна на шее, ты Анна на ше…
Ты масло на хлебе.
Ты отзвук, которого нет. Не лови,
забудь этот лепет,
уже не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.

Сед, как зимние метели,
говорлив, как старый кран,
был он пьян семь дней в неделю,
и еще немного пьян.

Ночь, луна, глухие парки,
пара кисточек и тушь —
все смешалось, как подарки
добрых душ.

А потом глухие ночи,
когда ноет голова,
и сбываются пророчеств
сумасшедшие слова.

И распавшиеся кольца,
кольца,
кольца
по воде…
Кто наклонится, напьется,
посочувствует беде?

И расходятся китайцы,
вслух дивясь: «При чем тут мы?»

Утонул,
поймать пытаясь
отражение Луны.

Когда в Несебыре печаль,
тускнеет даже черепица,
и женщины скрывают лица
в печаль, как в шелковую шаль.

И возле каменных ворот,
не пряча горестной печали,
толпятся траурные шали,
молчит в молчании народ.

И я тоской их опечален
и мне невыразимо жаль,
что с городом печальных чаек
соединила нас печаль,

а дребезжание сверчка
плывет из голубых растений,
как опечаленное пенье
черноволосого дьячка.

Прости, я знаю, все уйдет,
и с солнечного тротуара
мы спустимся, как в темный грот,
в печаль запущенного бара.

Несебыр горестен и мил,
его мельчайшие печали
меня печалят, как печали
печалили бы целый мир.

В июле зной невыразим,
листва меняет цвет и запах.
Раскачиваясь, как на лапах,
стоит по горизонту дым.

От пыли кажется седым
засохший мох на старых скатах.
Вода рычит на перекатах,
и сладостно быть молодым.

Мир сказочен, как ипподром,
и будущее только снится.
И что-то обещает птица,
и лето длится, длится, длится.
И, как рассерженная львица,
рокочет над лесами гром.

Каждое утро,
выйдя на берег,
я вижу на той стороне реки
высокую женщину в светлом плаще.
За нею спешит прихрамывающая собачонка.
С багровых осин падают листья.
Медленно и легко,
как будто так и было задумано.

Будто очнувшись от долгой болезни,
я внимательно рассматриваю
высокий берег,
светлое пятно плаща,
легкие листья, падающие с багровых осин,
собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.

Темная вода разделяет.
Женщина медленно удаляется.
Ничего не происходит, только осины
отражаются в воде, входят в воду,
не боясь ее темной,
ее большой
глубины.

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,
падал белый-белый снег.

Разнесло и разделило:
неэпистолярный век.

Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,
бег звезды, желаний бег.

Над Землей – тире и точки:
неэпистолярный век.

Неудача – как удача, суета, друзья и дача,
эхо, тишь, мерцанье рек.

На экране передача:
неэпистолярный век.

Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,
вновь идет лохматый снег.

А стихи лишь в утешенье:
неэпистолярный век.

Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.
Снова ветер, звездный снег.

Километры, версты, мили.
Неэпистолярный век.

Снилось мне, что в поле утреннем,
в расползающейся мгле,
белым инеем припудренный,
я лежу, припав к земле.

И на все четыре стороны
горизонт горит в огне.

Так зачем же злые вороны
душу выклевали мне?

Я слишком точен, надо бы сначала
переписать сей гладкий перевод,
чтоб дымом пахло, чтоб над гладью вод
ревел, дымя, старинный пароход
и нашу барку ветхую качало.

И чтоб он уходил не навсегда,
как слово неудачное уходит.
Чтоб вечно плыл. И чтоб на пароходе
ревели гонги важные, и в ходе
речитатива плавилась звезда.

Но как мне передать Луны томленье?
Как выведать извилины корней?
Чтоб прямо в песне (в песне! не над ней!)
звучало утешительное пенье.
И к дьяволу все то словотворенье,
что якобы творения важней!

Не знаю. Бьюсь. Восход поэта тёмен.
Как угадать, кто гений, кто трепач?
Переводи. Не думай о Хароне.
Переводи. Ведь ты не на пароме.
Ведь сердце перевода – это плач.

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
в небе беззвучном оранжево-огненный рой —
атомный взрыв, прожигающий чрево мира.

Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утес поднимается, как корабль,
только все это, думаю, зря.

Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —
тысячетонная невидимка.

Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь пора
каждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.
Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.

Но пух тополей…
Деревянные тротуары…