Владислав Дорофеев - Вечерник

Больные губы к больным губам припали на исходе дня.

Я врал.

Как же я врал!

Я ждал разлуки этой терпкой, как орех мускатный.

Вновь страшный корабль надежды моей поднял паруса.

Так воцарился день осенний, взрывоподобным разноцветным карнавалом меня заворожив!

Трогательный дым костра, во искупление грехов моих, несется над землей и стелется под ветром, мешается с дыханием моим, и прячется в листве опавшей до весны, под цветом красным, желтым и зеленым, коричневым и голубым.

Ты – странное счастье утраты моей.

Горит мой напряженный ум.

По линии памяти между сном и мечтой.

Душа журчит святым источником любви.

Огонь во тьме срезает горизонт.

Теперь недалеко и до рассвета.

Покой во всем.

Дорога отошла.

Сомнения и страхи впереди.

Падение и боль лишь завтра.

Пока не трепещу от близости земли.

Нелепые пройдут дожди.

Все чаще я смотрю на небеса.

Все девственней и чище голоса детей.

Летят под небом облака чужие.

Жасмин давно опал.

Остался запах навсегда жеманный.

Остается имя свое соскрести с креста, запоздало выполнив просьбу Каиафы.

Соскрести имя с креста, запеленать имя в плащаницу небес, и положить в гроб из запекшейся крови моей.

А потом прорвать горизонт, прорубить небосвод.

Воздушных князей растоптать.

И вознестись, воскресив, воплотив, совершив.

Небо – это нежная помесь дождя и ласточки, беды и раздолья, весны и страданий, света и цвета, боли и любви, воли и восторга, правды и разочарований, холода и тени.

Так холодно, что даже тени загрустили, съежились и обмякли, оплыли и растеклись, превратившись и дымящуюся кучу дерьма человеческого, всего того, что остается от человека после его жизненных упражнений, в результате волевых усилий по достижению материальных благ.

Горе тебе, о, человек!

Горе мне!

Я – глуп!

Безмерно глуп!

Стыдно глуп.

До тошноты.

До ломоты.

И отвращения.

Я глуп.

И тем я человечен беспредельно под небом голубым.

Вера – это раздолье и красота, страх и беспредельная зависть, доверие и память, веселье и беззаветность, предание и вечность, дорога и плоскость бытия, созерцание и ветер поднебесный, желание и голод.

Так голодно мне, что вопреки ожиданиям, вопреки переживаниям и всевозможным страхам, я пройду над водой по нависающей над протокой ивой.

И с ветвей не капает вниз ничего.

Я верю не по причине, а от отсутствия причины.

Как когда-то я шел по пыльной дороге, между небом и пошлостью безраздельной, и камни подбрасывал вверх – один, второй, третий; кидал и ловил – один, второй, третий; без всякой на то причины.

Я тогда трудился почтальоном.

В этом качестве я разносил письма и деньги, газеты тоже.

Когда Жак Деррида предполагал, я уже знал.

Он рассуждал, я делал.

Он написал – я сделал.

Я трудился почтальоном и кидал камни в небо, кидал вновь и вновь, и ловил, не давая им упасть куда угодно.

А письма и деньги, и газеты тоже, я разносил по адресам.

Так я управлял процессом познания личности, развивая мир и себя в мире, перегружая друг в друга, переливая друг в друга – небо, письма, камни, человека, веру.

Ничтожные заботы меня не покидали никогда, пока я бегал по окраинам вселенной, по берегу реки, по шпалам и оврагам, по лесным дорогам, сквозь кусты и сквозь дыру в заборе; и боялся, и забегал в ущелья, и оставался жив под дождем и ветром; по коридорам бегал и к могилам предков припадал; плавал во сне и искал бесконечную защиту и бесконечную правду в войне, жизни, счастье, уме, душе и разлуке.

Я находил свое детство.

Я вечно трушу.

Стыдно.

Досадно и пошло одномоментно и в полной мере.

В любви и в разлуке меня обуревает страх вольный и прозрачный, как капля росы или меда.

От любви до любви (и в самой любви!) нет ничего, разве что страх, удручающе привычный, и, нескончаемо мучительный.

Страх остужает грудь, иссушает голову, обременяет глотку, останавливает руки и тело, бросает в бездну безрассудства, выщелущивает сердце.

И избавляет от скуки.

Наконец-то.

Трогательная смерть от самодовольства и скуки мне не грозит.

Листаю прошлое и настоящее – и ничего не понимаю до конца, кроме одного обстоятельства: страх всегда беспечен.

Я хочу открыть банку с болью.

Перемешанная с крупной солью, боль моя шевелится крупными червями, но не пахнет, но и не привлекает к себе, а отвращает.

Боль – это всегда познание.

Боль – это всегда новое качество жизни.

Стойкость, вера, страх, небо и нежность, слава и сила, счастье и достоинство, терпение и терпимость, надежда и правда – все боль, все от боли, все в боль уходит, и все болью дышит, все болью держится.

Лирический портрет героя безуспешно прост.

Лирический портрет героя безутешно прост.

Лирический портрет героя безнадежно прост.

Лирический портрет героя бесконечно не прост.

Лирический герой – это почти всегда подлая тварь, лишенная нравственной основы, и, ради своих эгоистических интересов, могущая предать всех и все.

Лирический герой дышит страстью, и холод у него в крови; и стойкость заканчивается, и взгляд останавливается, напрягаются веки, деревенеют скулы, губы мертвеют от лжи и упрямства, а веселье сменяется паникой.

Лирический герой бессмертен, слаб и беззаботен, противен.

Трудно передать будущее.

В будущем все и всегда было лучше и скромнее.

Не то – вчерашний день.

Пропитан низостью вчерашний день, предательством, и напоен он славой беззаветной.

Никто не защищен от горя.

Полынь завядшая лежит передо мной, напоминает о былом горе.

В последний день, в последний день это было.

Я встретил ее на углу Арбата, глазеющую по сторонам, выискивающую своего избранника: круглые глаза – всегда темнеющие; круглая попка – вечно чистая; руки, покрытые темным пушком; кожа лица веснушчатая, обрамляющая вольный безразмерный рот.

Я знал ее, но некоторое время не окликал, не подходил – я долго шел к ней, не решался прийти, потому что знал о последствиях, но пришел, ибо верил в ее чистоту, свой ум, свое благородство и мою любовь.

И нет в том никакого страдания ума, кроме страдания души, которая требует благородства, и тогда страдание превращается в новые мысли, новые чувства, а не плотские утехи или материальные приобретения.

Слава Богу, дарующему моей душе свободу страдания!

Священник бестолковый, и умный одновременно, заметил мой внимательный и завистливый взгляд, оценивающий и жадный, которым я провожал невероятной красоты тело, окунавшееся в неземную воду источника Серафима: рубашка облепила тело рубенсовской/брюлловской, конечно, кустодиевской красавицы по выходе из воды – так еще краше, гармония тела очевиднее, а пошлости нет вовсе.