Фидель Кастро - В горячих сердцах сохраняя (сборник. Рассказы и стихотворения)

…Я прихожу в себя и чувствую, что меня несут к грузовой машине, где кладут на пол среди других раненых. Боль возвращается, сильными толчками отдаваясь в груди. Да еще эта искалеченная нога, неподвижная, беспомощная, которая, кажется, для того и прикреплена к моему телу, чтобы причинять адскую боль! Тряхнуло меня так — только теперь до меня это смутно доходит, — что я все еще как одуревший. Я определяю, что грузовик едет, по звуку стрельбы и по ямам на дороге. По огромному числу ям.

— Снаряды разворотили дорогу, — произносит кто—то на уровне моего уха.

Наверное, я потерял много крови, потому что мои штаны покрыты засохшей коркой. Ногой я даже не пытаюсь двинуть… Ранена та же, что в Испании. Второй раз и все та же нога. Должно быть, дело плохо. Очень плохо! Может быть… Нет—нет, я не хочу и думать об этом. Нет, не может быть… И это первое, о чем я спрашиваю врача, который осматривает меня.

— Нет, старина! — говорит он. — Забудьте об этом!

Мне делают укол в руку. Боль отпускает. Мне должны разрезать ножницами брюки. Хорошо, если резать будут только брюки. Меня несут. Большое солнце, круглое и близкое, загорается надо мной. И когда я перестаю его видеть, то словно засыпаю, а просыпаюсь уже на койке. Длинная игла, приклеенная липким пластырем, пропускает что—то, каплю за каплей, в вену моей левой руки. Я не чувствую раненой ноги.

— Гаспар, — зову я, — Гаспар, — будучи не в силах сказать что—нибудь еще. Свободной рукой я показываю на ногу, которая не видна, которую я совсем не чувствую.

— Нет, старик, нет. Не придумывай, — говорит Гаспар улыбаясь. — Несколько небольших переломов… Из тебя вынули осколки и хорошо подлечили. Операцию будут делать в военном госпитале. Сделают все как положено… И ты будешь маршировать, как раньше. А сейчас тебе дадут снотворное, чтобы ты поспал…

Светает. Опять порхают медицинские сестры. Пока я спал, они сняли капельницу и теперь измеряют мне температуру… День застает меня в странном состоянии полусна—полуяви.

— А как же война? Война? — то и дело спрашиваю я сестер.

И они мне отвечают:

— Похоже, мы ее уже выиграли…

Под вечер приходит Гаспар, захватив с собой маленький радиоприемник.

— Ну, вот что, — говорит он. — Сейчас тебя на санитарной машине отвезут в госпиталь, но сначала послушай четвертую военную сводку, которую начали передавать в половине шестого.

В эфире раздается шипение и треск, как со сковородки, и возникает отчетливый голос, громкость которого, поворачивая ручку приемника, усиливает Гаспар:

— «Силы Повстанческой армии и народной революционной милиции взяли штурмом последние позиции, занимаемые вторгшимися на кубинскую территорию наемными войсками… Плая—Хирон — последний оплот наемников — пал в 5 часов 30 минут вечера… Революция победила ценою многих дорогих жизней революционных бойцов, встретивших агрессоров лицом к лицу и непрерывно и неустанно атаковавших их, уничтожив, таким образом, менее чем за семьдесят два часа войска, готовившиеся много месяцев империалистическим правительством Соединенных Штатов… Враг потерпел сокрушительное поражение».

Но уже входят санитары с носилками.

— Мы победили! — восклицает Гаспар. — Как это здорово!

— Это вознаграждение за те, другие сражения, которые мы проиграли там… — говорю я.

— В революционной войне, в какой бы части света она ни шла, главное — всегда побеждать, — произносит Гаспар. — Теперь наша очередь.

— Теперь наша очередь, — повторяю я, и собственный голос кажется мне эхом.

Меня уже несут по коридору к выходу. На улице ликуют школьники, крестьяне, милисьянос. Похоже, прибывают первые пленные…

— Все они будут строить из себя ангелочков, — усмехается Гаспар. — «Мы не знали… Нас заманили сюда обманом… Нам говорили… Мы думали, что…» Но если бы победили они… Ой, мамочки!.. Тебя и меня… — Он проводит ладонью по горлу. — Ты знаешь, эти люди не прощают…

Опять надо мной большое солнце, круглое и близкое, с маленькими концентрическими прямоугольниками. Но теперь большое круглое солнце медленно движется к моим ногам, как пятно от луча юпитера по сцене, только на сей раз это не простое представление, а большая премьера. Здесь развернется главное действо. Меня окружают люди в белом и некие, напоминающие жриц, возносящих жертвы усопшим, существа, которые с легким металлическим звоном раскладывают сверкающую утварь — маленькие инструменты с лезвиями, шипами и зубцами, на которые я предпочитаю не смотреть.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает меня кто—то, кто находится сзади и кого я не вижу.

— Хорошо. Очень хорошо.

— Кислород!

Мне закрывают маской рот и нос. Приятное ощущение — дышать полной грудью, втягивать в себя чистый ветерок. Открывается дверь. Появляются великие жрецы, в шапках, надвинутых на лбы, с лицами, закрытыми до глаз, как у мусульманских женщин. Я пытаюсь острить, но на это уже нет времени. Ко мне подходит с поднятой вверх иглой анестезиолог.

— Не успеешь сосчитать до трех… — говорит он.

Я дохожу до двух и переношусь из этого мира в мир моего детства. Все в доме моей тетки кажется внушительным, огромным. И моя тетка — со своим двойным подбородком, с большими белыми руками, с ожерельями в несколько рядов — тоже кажется великаншей. Мы выезжаем в большом черном автомобиле: она — на заднем сиденье восседает, как королева, я — впереди, рядом с мощным шофером, одетым в униформу. Но, выехав из громадных решетчатых ворот ограды, мы вынуждены задержаться перед черной клеткой на колесах, которую тянет мул и сопровождает полицейский. Клетка полна арестованных детей. Одни плачут, другие сквернословят, третьи показывают мне язык через прутья решетки. «В этой клетке — глупые и непослушные дети», — говорит тетка. «Скажите лучше, сеньора графиня, что они уличные мальчишки, бродяги, с вашего позволения, — говорит шофер. — И хорошо делают, что их забирают. А то проводят жизнь, бегая по улицам, питаясь манго и купаясь в прибрежных канавах. (Превосходной мне казалась именно такая жизнь, а не моя, жизнь ребенка, обязанного просыпаться по часам, все делать с осмотрительностью и целовать толстых и потных сеньор и страшных стариков, у которых щеки пахнут табаком и могилой, потому что все они — «уважаемые особы»…) Они никого не уважают, — продолжает шофер, показывая на заключенных в клетку. — Да и как они могут хоть кого—нибудь уважать, если у них ни веры, ни воспитания. Ведь рождены они в этих лачугах, где негритянки плодятся, как крольчихи…»

Мы возвращаемся с прогулки по бульвару Эль Прадо и набережной Эль Малекон. Mademoiselle заставляет меня поесть и укладывает спать. Но едва она укрывает меня и выходит, я встаю, достаю пожарную машинку и запускаю ее по комнате. Возвращается рассерженная mademoiselle. В третий раз она поднимается уже с моей теткой, благоухающей и одетой во что—то воздушное. Тетка грозит мне своим большим веером: «Если ты не уснешь, я позову полицию, чтобы тебя тоже увезли в клетке». И она выходит, погасив свет.