Владимир Гандельсман - Новые рифмы (стихи)

Проясненное небо после грозы.

Так ребенок, в котором совесть

не завесила еще взгляд, не знает позы.

Он световая весть.

Но зачем же нищее тянешь

руку дерево? Ты взрослеешь? Чем

ты разжиться хочешь? Душой? На, ешь.

На, глупей, мне столько незачем.

И тогда опять потемнело, словно

приговор обжалованью, вступая в силу,

не подлежал и, приговаривая: темно,

все, темно, темно, - подошел к столу.

27 сентября 2000

Накануне

Вдруг такая сожмет сердце,

такая сердце сожмет, гремя,

поезд, под железным стоишь, в торце

улицы, слышишь, как время

идет, скоро, скоро уже холодно,

будет молчать хорошо,

под ногами первое легло дно,

первая под ногами пороша,

и как будто мира все лучи, все

в точке жизни моей, не найдя,

собрались, не найдя меня, чище

не бывает высвеченного изъятья,

и пора заводить стороннюю

песню радости, витрин Рождества,

и билетик проездной, роняя

по пути перчатку детства,

доставать, вон туда идти, мимо

свай, а из перчатки пусть,

сдутой ветром, потерянной, как письмо,

пульс вобравший прорастает куст.

13 декабря 2000

Шахматный этюд

Шахмат в виде книжки

пластмассовые прорези

по бокам для съеденных фигур стежки

столбиком, резные ферзи,

пешки-головастики, ладьи,

в шлемах лаковых слоны,

я пожертвую собою ради

желтого турнира в клубе - лбы наклонны

над доской - Чигорина,

в клубе, на Желябова,

горя, горя - на! много горя - на!

как уйти от продолженья лобового?

инженеры в желтом

свете с книжечками шахмат,

о, просчитывают варианты, шел в том

снег году, пар у дверей лохмат,

шел в том, говорю, году

снег и кони Аничковы Четырех коней

помнили дебют и рвались на свободу,

от своих корней, все непокорней,

две ростральные зажгли

факелы ладьи, Екатерины

ферзь шел над своею свитой, в тигле

фонаря зимы сотворены

белые кружились в черном,

инженер спешил домой,

в одиночестве стоял ночном

голый на доске король Дворцовой,

жертва неоправданна была,

или все сложилось, как та книжка,

где фигуры на ночь улеглись, где их прибило

намертво друг к другу, нежно,

и никто не в проигрыше, разве

ты не замирал в Таврическом саду,

в лужах стоя, Лужин, где развеян

и растаян прах зимы, тебя зовут, иду, иду

30 декабря 2000

* * *

Да, да, да, Музиль, любить и убивать,

с мухами-людьми все ясно,

(там, где ты, не следует бывать),

а теперь взрывай словарь прекрасно.

Речь и мысль (гора и мышь, Музиль!)

слишком дорогой ценой даются,

ненависти в норах не развязан узел,

затянулся, в нем темно без солнца.

Ах, ты говоришь, они родятся

в этих норах? Говоришь - "духовность"?

Над низиной все высоколобый длится

чистый опыт Альп, его верховность.

Что ж, взрывай словарь! И к чернозему

(губок алых и чулок ажурных

для чего от чернозема хочешь?), к злому,

свежему ты подхоронен, Ульрих.

Точный ум, боюсь, итог твой вздорен!

Вечную ли душу извлекать бесславно,

как из минус единицы - корень?

Мнимость совершенно явна.

31 декабря 2000

Набросок

Какие предместья глухие

встают из трухи!

Так трогают только плохие

внезапно стихи.

Проездом увидишь квартиры,

так чья-то навзрыд

душа неумелая в дыры

стиха говорит.

Но разве воздастся усердью

пустому ее?

Как искренне трачено смертью

твое бытие!

Завалишься, как за подкладку,

в домашнюю тишь

и времени мертвую хватку

под утро заспишь.

26 января 2001

Сквозь туннель

Как, единственная,

я тебя избывал,

жизнь истинная,

от себя избавлял,

чтобы и ты не особенно

привыкла ко мне.

Не просил согбенно,

себя не помня:

будь со мной. Дремля,

спал. Или шел, идя.

Поезд в землю

с земляного покрытья

уносил. Вот место

земли и неба,

где ты всегда есть то,

что не может не быть,

ты внезапный стог

света, ты моя

прошив тьмы сгусток

жизнь истинная.

20 февраля 2001

Ночной экспромт

Морось цеха серебристого.

Что-то вроде наваждения:

воздух крестится неистово

в каждой точке нахождения.

А вернее: точка крестится

и мерцает, богомольная.

В прах рассыпанная лестница,

неба фабрика стекольная.

Над кустом ли звезд кустарная

вот - работа, чтоб он рос, поди.

Или пыль висит словарная,

чтоб сгуститься в слово, Господи.

26 февраля 2001

Театр

Свет убывает, в темноте

поднимут занавес,

дохнет со сцены - я секунды те,

сырым холстом, прохладой, - о, я помню весь.

Макарова: "Светает... Ах!"

и пухленько бежит к часам, - "седьмый,

осьмый, девятый", и ленивый вздох

Дорониной, дородной ведьмы,

в кулисах, дышит и вздымает грудь.

Их простодушное притворство,

их обезьянничанье. Взять бы в прутья

створ сцены, створ

вдруг освещен, театр, театр,

от слова "бельетаж" идет сиянье,

вращающийся круг, к вам Александр

Андреич Юрский, на Фонтанке таянье

и синеватый и служебный свет,

экзаменационный воздух.

Где ж лучше? Где нас нет.

Нас двух автобус двадцать пятый вез, о, вез двух,

мы в темном уголке, вы помните? вздрогнем

у батарей в парадной,

когда проезжих фар окатит нас огнем

и перспективою обратной.

Гонись за временем, гонись,

дверь скрипнет, ветерок скользнет, и

за ним Лавров с бумагами-с,

и фиолетовые фортепьяно с флейтой ноты

захлопнуты. Его ли предпочтешь на выпускном балу,

созвездье ли маневров и мазурки?

Театр, о, монологи с пылу,

бинокли, жестяные номерки,

Стржельчик жив еще, внутри фамильи

своей весь в мыле проскоча,

бежит ли вдоль Фонтанки, "нон лашьяр ми..." ли

поет, театр, сверкают очи,

он пьян, он диссидент, вон, вон

из Ленинграда, в Ленинграде

спектакль закончен, мост безумный разведен.

Вы раде?

Я призван этот клад зарыть,

точнее, молвить слово

во имя слова: ах, что станут говорить

Карнович-Валуа и Призван-Соколова?

3 марта 2001

1. В стихотворении упоминаются фамилии актеров, игравших в знаменитом "Горе от ума" Г. А. Товстоногова.

2. Цитаты, данные в основном без кавычек, соответствуют грибоедовской орфографии.

Гольдберг. Вариации

(1955 год)

1.

Гольдберг, Гольдберг,

гололед

в Ленинграде, колкий - сколь бег

на коньках хорош! народ

лю-ли, лю-ли, ла-ли, ла-ли

валит, колкий снег, вперед.

Гольдберг мимо инженерит

всех решеток, марш побед,

пара пяток, двери пара,

фары, фонари, нефрит

улиц хвойного базара,

парапет.

Блеск витрины, коньяки леском

и ликеры, зырк, и сверк, и зырк,

апельсины в Елисеевском

покупает Гольдберг, Гольдберг

будет жизни цирк

вскачь и впрок.

К животу он прижимает куль

и летит, дугою выгнув нос,