Владимир Гандельсман - Новые рифмы (стихи)

Им страшно быть. Так ясность тождеств

внушает ужас числовой пехоте.

Плутающие люди. На задворках

за магазином - гибнущая тара,

и воздух весь в догадках дальнозорких,

и мучают "Бирюльки" Майкопара.

О чем твое несовершенство молит?

Никто начало жизни не поправит.

Но темнота - темнит. И воля - волит.

И явь себя в тождественности явит.

21 октября 2001

Романс

Ах, как уютно,

ах, как спиваться уютно.

Тихо спиваться, совсем без скандала.

Нет, не прилюдно,

нет, ни за что не прилюдно.

Истина, вот я! Что, милая, не ожидала?

Ах, покосится,

ах, этот мир покосится.

Что там синеет, окно наряжая?

Что-то из ситца,

что-то такое из ситца.

Небо - от Бога. Я вместе их воображаю.

Ах, как не жалко,

ах, как легко и не жалко!

В петельке дыма, как будто в петлице,

тает фиалка!

Благоухает фиалка.

Ах, закурив, улетаю к небеснейшей птице.

Оскар с Марселем,

Оскар летает с Марселем

там темнооким, в цилиндре и с тростью.

Тянет апрелем,

искренним тянет апрелем,

зеленоватой, едва завязавшейся гроздью.

Взоры возвысьте,

до небыванья возвысьте!

Легкие, мы забрели в эти выси

не из корысти,

как птичьи не из корысти

тельца пульсируют, птичьи, и рыбьи, и лисьи.

Ах, виноградник,

зрей, мой лиса-виноградник!

Ведь тяжелит только то, что порочно.

Огненный ратник,

целься в счастливого, ратник,

в легкого целься, без устали, ласково, точно.

12 декабря 2001

* * *

сестре

Мать жарит яичницу

на кухне. Подъем.

Лицо твое тычется

в подушку. Всплакнем.

Всплакнем, моя мамочка.

Зима и завод.

У жизни есть лямочка.

В семье есть урод.

То лампы неоновой

расплыв на снегу,

то шубы мутоновой

забыть не могу.

Фреза это вертится,

с тех пор и не сплю,

цеха это светятся,

с тех пор и люблю,

когда обесточено

и спяще жилье.

К чему приурочено

рожденье мое?

Всплакнем, моя мамочка.

В часах есть завод.

У щечки есть ямочка.

"На выход!", зовет.

Прижмись, что ли, к инею

на черном стекле.

Мать гнет свою линию,

покоясь в земле.

27 декабря 2001

* * *

Х. О.

С места не сойти,

стою на углу,

ничто плоти,

вижу розовую куклу,

это облако по

небу. А за ним

паровоз в депо

ходом задним.

Деревья в коре.

Ветви их.

Время - горе

изъятий тихих.

Слова развей.

Я не знал, что умру.

Теперь не знаю: разве

жил? Не верю.

И никак с места

не сойти, стою

и считаю до ста,

ничто простое.

8 марта 2002

Ходасевич

Пластинки шипящие грани,

прохлада простынки льняной.

Что счастье? Крюшон после бани,

малиновый и ледяной.

Которой еще там - концертной?

прохлады тебе пожелать?

Немного бы славы посмертной

при жизни - да и наплевать.

11 марта 2002

Из Набокова

В какой-нибудь (сказал бы: низкозадой,

но я ее не помню и анфас)

в какой-нибудь москве поэт досужий

заглядывает в книжицу мою.

Но жжется книжица, и каждой фразой

она ему выносит приговор:

"Ты хочешь, чтоб меня не знали люди

и внятный голос затерялся мой".

Да он и сам не в силах углубиться,

бедняга, в чтение, и закрывает книгу,

и зарывает в ящик - с глаз долой.

Годами он лепил свой хитрый образ,

выказывая небреженье к дару

поэта, но в нетрезвости являлась

гордыня. И тогда он бросил пить.

Осталась маска волевых страданий.

Идея скромности, семейной жизни,

благовоспитанный читатель ценит

доступное. Скажи: "Мой дар убог"

и ты, возможно, будешь возвеличен.

И впрямь: расчет поэта оправдался,

и он почтен в какой-нибудь москве.

Вот только что же делать с этой фразой,

с моей наклонной фразой, с перебоем

благословенным ритма, с этой лентой

столь мебиусной предложенья, что

не оторваться, и конца не видно

ей, потому что ей конца не видно,

она в его несчастной голове

промелькивает день и ночь, и следом

еще одна... Нет, говорит, довольно.

Когда-нибудь, когда ему помстится,

что он забыл их, - он присвоит все.

О, мой читатель промолчит, задобрен

воистину его убогим даром,

я тоже промолчу: мой труд прекрасный

сам за себя способен постоять.

Два-три штриха к портрету напоследок

воришки: перед сном снимая маску

и в зеркало уставившись в клозете,

подмигивая, прижимая палец

к губам, он говорит: "Тс-с-с! Пронесло".

Потом поэту снится в несказанной

москве, что он один на целом свете

владелец книжицы моей и должен

все время перепрятывать ее.

И как-то она падает, раскрывшись

на той странице, где отрывок этот

как раз заканчивается: "Разврат

нещедрости, - читает он, - и есть

единственный разврат, и вот он, милый".

20 марта 2002

На весах

А пока на весах я стою,

на клеенке белесой,

взвешиванье воспою,

гирьку противовеса,

капли влаги на стенах

склизких и вдалеке

карту мира в растленных

пятнах на потолке,

буду точен, как жизнь,

чтобы два в равновесье

белых клюва сошлись

на весах, - вот он, весь я,

воспою переход

в банное отделенье,

холод горько пахнет

и окна полыхнет воспаленье,

плавай, мыльница, там,

в море круглом,

а покуда к ноздрям

придымится всем углем

эпос трюмов, снастей,

парусины прогретой,

тросов, торсов, страстей,

тьмы запретной.

Поле дымное брани,

шайки неандертальцев,

ямки, выпаренные после бани,

на подушечках пальцев.

9 апреля 2002

Смерть Уайльда

В перстне прельстительный

шарик горит

солнца, тела

золотого стекла.

Гребля. Парит,

в небе забыт,

кто-нибудь длительный.

Голос растлительный:

"К миру спиной?

Нет, загребной.

Дай мне земной

жизни растительной".

Лед голубеющий.

Шелк и фланель.

Милый Бози,

только не егози.

Кофе в постель.

Плещет форель,

хвост не умнеющий.

Все ли умеющий?

Все? О, я рад.

Здравствуй, разврат,

ласково млеющий!

Шарик проколотый,

гибнет Уайльд,

гной из ушей

и из прочих траншей

тела, ах, ай, льд

истый Уайльд,

шарик наш золотый.

Кофе наш молотый.

Так ли, не так ль,

кончен спектакль,

мученик пакль,

мальчик немолодый.

В Танатас изгнанный,

о, древний грех!

Пухловогуб,

холодеет твой труп,

тайно от всех

отойдя от утех

в смрад неизысканный.

В лодке замызганной

ждет тебя друг,

высверки ук

лючин, и вдруг

визг их развизганный.

12 апреля 2002

Косноязычная баллада

Я этим текстом выйду на угол,

потом пойду вдали по улице,

так я отвечу на тоски укол,

но ничего не отразится на моем лице.

Со временем ведь время выветрит

меня, а текст еще уставится

на небо, и слезинки вытрет вид

сырой, и в яркости пребудет виться.