Владимир Солоухин - Стихотворения

Как-то больно и как-то вольно

И раскованно на душе.

Позабыл я свою привычку,

И хотя по грибы идешь,

То орешек, а то брусничку,

То цветок по пути сорвешь.

1969

На смирной лошади каурой

(Куда влеком и кем гоним?)

Стоит у камня витязь хмурый,

И три дороги перед ним.

Летят над русскою равниной

За веком век, за веком век,

Умолкли древние былины,

Вознесся в космос человек.

На металлических снарядах

Мы мчимся вдоль и поперек,

И на широких автострадах

Есть указатели дорог —

Где Симферополь, где Кашира,

Где поворот, где спуск крутой.

Шуршит бетон, летят машины

С невероятной быстротой.

Такси возьмете до Рязани,

В Хабаровск сядете на ТУ.

Есть расписанье на вокзале,

Есть график в аэропорту.

Железный вихрь, стальная буря,

И все рассчитано давно…

А человек лежит, и курит,

И на звезду глядит в окно.

Свои ошибки и удачи

Он ворошит и ворошит.

Его вопрос, его задачу

Никто на свете не решит.

Своей печалью он печален,

Своими мыслями томим.

И точно так же, как вначале, —

Все три дороги перед ним.

1969

Я обманул ольху.

В один из зимних дней,

На берегу застывшей нашей речки

Я наломал заснеженных ветвей

И внес в тепло, которое от печки.

Не в то, что нам апрель преподнесет,

Когда земля темнеет и курится,

И в синем небе проплывает лед,

И в синих водах пролетают птицы.

Тогда глядится в зеркало ольха,

В серьгах расцветших — славная обнова!

Ну, не сирень, а все же не плоха.

Сирень когда? А я уже готова.

Сережки нежным золотом сквозят,

Летит по ветру золотистый цветень.

Земля черна, но свадебный наряд

Ее пречист, душист и разноцветен.

Что в семечке от наших скрыто глаз,

На свет выходит сокровенной сутью.

Итак,

Я в тот запомнившийся раз

Домой принес мороженые прутья.

Смеялись люди — экие цветы!

Уж лучше б веник ты поставил в воду!

Но от печной, домашней теплоты

Включился некий механизм природы.

Жизнь пробудил случайный обогрев,

Сработали реле сторожевые.

На третий день, взглянув и обомлев,

Мы поняли, что прутья те — живые!

В них происходят тайные дела,

Приказ, аврал, сигналы по цепочке.

Броженье соков. Набухают почки.

И дрогнула ольха и зацвела.

Висят сережки длинные подряд.

Разнежились. На десять сантиметров.

Пыльцой набухли.

Жаждут,

Ждут,

Хотят

Программой предусмотренного ветра.

Он облегчит, он лаской обовьет,

А без него и тягостно и плохо.

Ольха цветет, надеется, зовет,

Еще не зная страшного подвоха.

Но нет корней, и почвы нет, и нету

В глухих стенах земного ветерка.

Цветет в кувшине пышным пустоцветом

Обманутое дерево ольха.

Не пить воды, на солнышке не греться,

В июльский дождь листвою не шуметь,

И в воды те в апреле не глядеться,

И продолженья в мире не иметь.

Что из того, что радостно и звонко

Раздастся песня раннего скворца?

Летит, пылит на мертвую клеенку

Досадный мусор — мертвая пыльца.

1969

Мечтой, корыстью ли ведомый,

Семью покинув и страну,

Моряк пускался в путь из дома

В бескрайную голубизну.

Мир неизведан и безмолвен.

Ушел фрегат, пропал фрегат.

И никаких депеш и «молний»,

И никаких координат.

Три точки, три тире, три точки

Не бросишь миру в час беды.

Лишь долго будут плавать бочки

На гребнях вспененной воды.

Как до другой звезды, до дома,

Что ни кричи, не слышно там.

Но брал бутылку из-под рома

И брал бумагу капитан.

И жег сургуч…

Обшивка стонет,

Тот самый вал девятый бьет.

Корабль развалится. Утонет.

Бутылка вынырнет. Всплывет.

Она покачиваться станет

На синеве ленивых волн.

А капитан?

Ну что ж, представим,

Что уцелел и спасся он.

Есть горизонт в морском тумане.

Прибоем вымытый песок.

Есть в окаянном океане

Осточертевший островок.

Его записка будет плавать

Три года, двадцать, сорок лет.

Ни прежних целей, и ни славы,

И ни друзей в помине нет.

И не родных и не знакомых

Он видит каждый день во сне:

Плывет бутылка из-под рома,

Блестит бутылка при луне.

Ползут года улитой склизкой,

Знать, умереть придется здесь.

Но если брошена записка,

Надежда есть, надежда есть!

Ползут года, подходит старость,

Близка последняя черта.

И вот однажды брезжит парус

И исполняется мечта.

. . . . . . . . . . . . .

Живу. Жую. Смеюсь все реже.

Но слышу вдруг к исходу дня —

Живет нелепая надежда

В глубинах сердца у меня.

Как будто я средь звезд круженья

Свое еще не отгостил,

Как будто я в момент крушенья

Бутылку в море опустил.

1969

Давным-давно известно людям,

Что при разрыве двух людей

Сильнее тот, кто меньше любит,

Кто больше любит, тот слабей.

Но я могу сказать иначе,

Пройдя сквозь ужас этих дней:

Кто больше любит, тот богаче,

Кто меньше любит, тот бедней.

Средь ночи злой, средь ночи длинной,

Вдруг возникает крик в крови:

О боже, смилуйся над милой,

Пошли ей капельку любви!

1970

Зверей показывают в клетках —

Там леопард, а там лиса,

Заморских птиц полно на ветках,

Но за решеткой небеса.

На обезьян глядят зеваки,

Который трезв, который пьян,

И жаль, что не дойдет до драки

У этих самых обезьян.

Они хватают что попало,

По стенам вверх и вниз снуют

И, не стесняясь нас нимало,

Визжат, плюются и жуют.

Самцы, детеныши, мамаши,

Похожесть рук, ушей, грудей,

О нет, не дружеские шаржи,

А злые шаржи на людей,

Пародии, карикатуры,

Сарказм природы, наконец!

А вот в отдельной клетке хмурый,

Огромный обезьян. Самец.

Но почему он неподвижен

И безразличен почему?

Как видно, чем-то он обижен

В своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо?

И говорит экскурсовод:

— Погибнет. Целую декаду

Ни грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы,

Кокос даем и ананас,

Даем конфеты и каштаны —

Не поднимает даже глаз.

— Он, вероятно, болен или

Погода для него не та?

— Да нет. С подругой разлучили.

Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны…

О зверь, который обречен,

Твоим характером железным

Я устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо,

Бескомпромиссен ты в борьбе,

И что такое «про» и «контра»,

Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета,

Но кашу ем и воду пью,

Читаю по утрам газеты

И даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщи

Характер, твоему под стать:

Сидеть в углу, отвергнуть пищу