Анна Савина - Светоч

Я вчера ошиблась этажом
В здании тридцатой гор. больницы
(это ветхий, очень старый дом,
где скрипят тоскливо половицы)
— Как пройти отсюда на массаж?
— Выше… выше… прямо и направо…
Лестничный пролет. Второй этаж.
За стеклом хирурги-костоправы.
Все не то… А это что за вход?
Осторожно дверцу открываю…
— Девушка, у нас сейчас обход.
Не мешайте! (я и не мешаю).
— Вы к кому?
— Да, в общем, ни к кому…
— Ах, наверно, Вы из меценатов?
— Из кого? Простите… не пойму…
— Проходите в первую палату!
Ладно… Отчего бы не пройти,
Раз уж так активно приглашают?
Господи, куда твои пути
приведут сегодня? Я не знаю…
В коридоре сумрачная тишь.
Ожиданье придавило плечи.
Вдруг, смотрю…… застенчивый малыш
осторожно вышел мне на встречу.
(года два ему, а, может, три)
застеснялся…… поспешил обратно…
— Стой, хороший мой… Не уходи!
Но мальчонка убежал в палату…
— Девушка, не стойте у дверей!
Проходите и располагайтесь.
Здесь пятнадцать отказных детей.
Поиграйте с ними, не стесняйтесь.
— Что сказали вы? Мне не понять…
«Отказных»? Что значит это слово?
— Господи, ну бросила их мать…
(надо ж быть такою бестолковой!)
— Бросила? Как это?
— Да вот так!
Вы как будто первый день на свете!
Ведь в России форменный бардак —
(все мы, в чем-то, брошенные дети)
Надо мной разверзлись небеса.
Как во сне я шла по коридору,
и упрямо горькая слеза
застилала свет, мешала взору…
Пять кроваток к ряду у стены —
в них лежат трехмесячные крошки.
Дети спят… возможно, видят сны,
тихо солнце льётся из окошка.
Медленно на цыпочки встаю:
Кто там плачет?
— Ладушка… проснулась?
Успокойся… Баюшки-баю…
Ах, как сладко-сладко потянулась…
Я беру на руки малыша:
— Так…… штанишки мокрые… Бывает…
Ну не плачь, — шепчу я, чуть дыша, —
Мы сейчас пеленки поменяем.
— «Доченька»… хорошая моя… —
Подношу к губам твои ладошки, —
Мама здесь…… сегодня мама — я……
Всё по правде… всё не понарошку…
Девочка глядит в мои глаза,
И в улыбке растянулся ротик.
Я молчу…… не знаю, что сказать…
Робко глажу спинку и животик.
Маленькими ручками дитя
Обхватило вдруг меня за шею,
и прильнуло с нежностью… любя.
Я собою больше не владею.
Не могу сдержать горячих слёз.
Поправляя сбитую подушку,
задаю бессмысленный вопрос:
где же мать — беспечная кукушка?
Милая, ну, как же ты могла?!!!
Как? Ребенка подарила миру,
Чтоб затем, лишив его тепла,
Укатить транзитным пассажиром?
Не виню…… Поверишь??? Видит Бог:
Знаю все о женской трудной доле…
Мир безумен, мир порой жесток —
(сердце разрывается от боли).
Вот вошел в палату карапуз,
ножками едва передвигая:
— Стоп… Не падать! Господи… Иисус!
Что мне делать с вами? Я не знаю…
Сколько здесь печальных добрых глаз!
Как согреть вас всех, помилуй, Боже…
— Я иду… бегу к тебе…… сейчас……
— Как его зовут?
— Его? Сережа…
— Ну, Сергунька, ты уже большой…
Нам ходить давно пора учиться!
Дай мне ручку… шаг… теперь второй…
Так… еще…… а ну-ка не лениться!
Молодец! Серега, ты герой…
Скоро будешь бегать — не догонишь…
Леночка, не плакать… я с тобой……
Не вертись! — бутылочку уронишь…
Пей, моя родная, молочко…
Подрастай…… и будь всегда здорова…
Знаю-знаю… это не легко…
Ну-ка пей! — уважь труды коровы……

…………………

Я вчера ошиблась этажом
в здании тридцатой гор. больницы.
Ночь…… Гроза… И первый майский гром…
(мне сегодня слишком плохо спится…)

Если ты выжил под небом провинции —
хлебом единым сыт,
если не вытравил все твои принципы
затхлый мещанский быт,
значит, ты в целом чего-то стоил…
Только зачем, скажи,
вновь возвращаться в село глухое
из городов больших?
Что тебя манит сюда? Акации?
Или знакомый пруд?
Что ты забыл на далёкой станции,
словно тебя там ждут?
Просто банальная ностальгия? —
в прошлое грустный взгляд.
Лица — любимые, дорогие —
их не вернуть назад…
Нет, от чего же?
— Михалыч, здравствуй!
Ба! Сколько зим и лет!!!
Школьный учитель — весёлый, классный.
— Эх, не узнал… Привет!
Не изменился — такой же сухонький.
Лишь поседел едва.
Знать, коротает свой век на кухоньке…
— Как же! А чёрта-с два…
Помнишь, ходили в десятом классе
в Ельню встречать зарю?
Ты ему в тон отвечаешь:
— Здрасте!
Как же не помнить? Ну…
— Ну, так и вот… через две недели
в самом конце весны
снова зовут меня в дальний ельник
здешние пацаны…
— Ну, ты, Михалыч, даёшь, приятель!
Сила-то есть в ногах?
— Дело не в силе…… Металлоискатель
нам бы с собою… ах — хх…
Там ведь бои, понимаешь, были —
немец стоял стеной…
Там, за деревнею, есть могилы
наших ребят…
— Постой…
Бог с ней — с деревней… войной… и фрицами…
Знаешь, я понял вдруг:
нам бы не выжить в глухой провинции,
если б ни ты, мой друг…
Ты научил нас смотреть на звёзды
в час, когда спит земля.
Ты утверждал: никогда не поздно
всё начинать с нуля…
И зародил в наших детских душах
тягу к большой мечте.
Ты говорил: «Если быть — то лучшим…
Лучше — на высоте…»
Знаешь, Михалыч, и вот теперь я
счастлив за тех ребят,
что по весне за тобою в Ельню
снова идти хотят…
Ты не сдавайся…… хотя б из принципа…
выдюжи как-нибудь
ради парней, что в глухой провинции
ищут высокий путь…

Эх, не застегнётся воротник! —
знать, не по размеру новый китель.
Нет бы, попросила напрямик:
«Братцы, мол, не справлюсь — пособите!»
Как же?! Держит марку: «Я сама!»
Старшая по званию… но баба(!)
Немцы…… окружение…… война…
Нет, не даст слабинки…… а могла бы…
Младшему сержанту до плеча —
кажется, сама ещё девчонка —
только вот в устах её звучат
резкие команды зло и чётко.
Громко, заглушая автомат,
кроет всё и вся отборным матом:
«Сопли подотрите, лейтенант!
Слышите?! За Родину!!! В атаку!!!
И откуда что берётся вдруг?
Страха под ребром как ни бывало —
прёшь за ней, не видя, что вокруг
землю вкривь и вкось перепахало…
Сквозь завесу дыма и огня
просто, как слепой, идёшь на голос
той, о ком в народе говорят:
«Короток, мол, ум, да долог волос» —
Дура-баба — что там рассуждать?
Только на войне и пуля-дура.
А девчонка раненым — как мать —
многих к жизни заново вернула.
Ласково склоняясь над лицом,
с нежностью шептала: «Пей, голубчик…»
Каждый с ней держался молодцом.
Каждый становился с ней живучей.
Но, бывало, горькая слеза
воздух пеленою застилала —
плакала девчонка… кто сказал:
плакать на войне — не по уставу?
А ещё, бывало, по весне,
в редкие минуты передышки
пела она песни о Москве,
про любовь какого-то мальчишки.
И казалась доброй тишина,
чудилось, что где-то пахнет хлебом,
верилось, что кончится война,
станет, как и прежде, мирным небо.
Только преждевременны мечты…
Эх, друзья-подруги фронтовые,
как ей были дороги цветы —
скромные ромашки полевые!
Сколько раз плела из них венки!
Знала ли, что будут над могилой
плакать голубые васильки?
Да, она нас многому учила —
лишь не научила одному:
как суметь сдержать слезу мужскую
в самую последнюю весну —
светлую…… победную……… святую…