Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Не поймешь, отчего отсырела тетрадка —
То ли ночью излишне обильна роса?
То ли жить той тетрадке настолько несладко,
Что забила глаза ей слеза?

А глаза ведь смотрели и ясно и жадно
На деревья с зеленой мохнатой корой,
На вечерней реки перелив шоколадный,
На лиловый туман под горой.

Почему же мое помутневшее зренье
Твоего разглядеть не сумело лица?
Неужели мне больше не ждать озаренья
И навек превратиться в слепца?

Лучше б ты в дорожном платье
Не ходила у моста,
Не кидалась бы в объятья
Неуклюжего куста.

На плече плакучей ивы
Разрыдалась ты сейчас,
Не сводя с крутых обрывов
Широко раскрытых глаз.

Для чего ж ты испытала
Притяжение луны,
Слабый запах краснотала,
Горький аромат весны…

Я на спину ложусь,
И вместе с целым светом
Я посолонь кружусь
Веселым этим летом.

Кругом меня — леса,
Земля же — за спиною.
Кривые небеса
Нагнулись надо мною.

Уже моя рука,
Дрожа нетерпеливо,
Вцепилась в облака,
В щетину конской гривы.

Я будто волочу
Весь мир сейчас с собою
И сызнова хочу
Зажить его судьбою.

Мне полушубок давит плечи.
И ветер- вечный мой двойник
Откроет дверь, задует свечи
И запретит вести дневник.

Я изорву, сомну страницу,
Шагну на шаткое крыльцо,
И как пощечины — зарницы
Мне небом брошены в лицо.

Со мною шутит наше лето
В кромешной нашей темноте.
Сейчас не время для рассвета
Часы, часы еще не те.

Поэты придут, но придут не оттуда,
Откуда их ждут.
Предместья всю жизнь дожидаются чуда,
И чудо на блюде несут.

Оно — голова Иоанна Предтечи,
Безмолвная голова.
Оно — немота человеческой речи,
Залитые кровью слова.

А может быть, той иудейской царевне
Не надо бы звать палачей?
И в мире бы не было их задушевней,
Задушенных этих речей.

Но слово не сказано. Смертной истомой
Искривлены губы, и мертвый пророк
Для этих детей, для толпы незнакомой
Сберег свой последний упрек.

Та клинопись накрепко врезана в кожу,
И буквы — морщины лица.
И с каждой минутой все четче и строже
Черты на лице мертвеца.

Я поднял стакан за лесную дорогу,
За падающих в пути,
За тех, что брести по дороге не могут,
Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,
За одинаковость лиц,
За рваные, инеем крытые шубы,
За руки без рукавиц.

За мерку воды — за консервную банку,
Цингу, что навязла в зубах.
За зубы будящих их всех спозаранку
Раскормленных, сытых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобья
На то, что творится вокруг.
За снежные, белые эти надгробья,
Работу понятливых вьюг.

За пайку сырого, липучего хлеба.
Проглоченную второпях,
За бледное, слишком высокое небо,
За речку Аян-Урях!

Мне горы златые — плохая опора,
Когда высота такова,
Что страшно любого в пути разговора,
И кружится голова.

И что мне погода, приличья и мода,
Когда высота такова,
Что мне не хватает глотка кислорода,
Чтоб ясно звучали слова.

И колют мне грудь, угрожая простудой,
Весенние сквозняки.
И я вечерами, как будто на чудо,
Гляжу на чужие стихи…

Мигрени. Головокруженья
И лба и шеи напряженья.
И недоверчивого рта
Горизонтальная черта.

Из-за плеча на лист бумажный
Так неестественно отважно
Ложатся тени прошлых лет,
И им конца и счета нет…

Сказала мне соседка:
— Сходить бы вам к врачам,
Вы плачете нередко,
Кричите по ночам.

И маленькие дети
Боятся ваших слов.
Ужель на целом свете
Не станет докторов?

Но мне не отмолчаться
От ночи. В эту ночь
Врачи и домочадцы
Не могут мне помочь.

Я все слова припомнил,
Какими называл
Тебя в каменоломне
Среди дремавших скал.

Но сердце ведь не камень,
Его не уберечь.
К чему ж ломать стихами
Размеренную речь?

Все это ведь — не прятки,
А наша боль и быль,
Дырявые палатки,
Мороженая пыль.

От взрывов аммонита
Ложится жаркий дым
На каменные плиты
Тяжелым и густым…

Сегодня, чести ради,
Я волю дал слезам.
Их шорох по тетради
Услышал ночью сам.

Что сердцу было мило,
Потеряно в тщете.
Проклятые чернила
Расплылись на листе.

Мутны и непрозрачны
На свет мои стихи.
И рифмы — неудачны,
И жалобы — горьки.

Полны слова простые
Значением двойным.
И зря сушу листы я
Дыханием моим.

Пусть невелик окна квадрат,
Перекрещенный сталью,
Мне в жизни нет милей наград,
Чем эта встреча с далью,

Где даже солнце, изловчась,
На двор вползает снизу,
Скользит уже не первый час
По узкому карнизу.

Где у меня над головой,
В распахнутую фортку,
Влетает зайчик световой,
Блистательный и верткий…

Отсюда даль — совсем не даль
Ее, как запах вешний,
Ничто — ни камень и ни сталь
Не сделают нездешней.

Она, как счастие мое,
За каменной стеною
На постоянное житье
Прописана со мною.

Но слышен громкий голос дня:
Гремят замком-затвором,
И отрезвляет жизнь меня
Карболовым раствором.

Я вроде тех окаменелостей,
Что появляются случайно,
Чтобы доставить миру в целости
Геологическую тайну.

Я сам — подобье хрупких раковин
Былого высохшего моря,
Покрытых вычурными знаками,
Как записью о разговоре.

Хочу шептать любому на ухо
Слова давнишнего прибоя,
А не хочу закрыться наглухо
И пренебречь судьбой любою.

И пусть не будет обнаружена
Последующими веками
Окаменевшая жемчужина
С окаменевшими стихами.

Он в чердачном помещенье
В паутине и в пыли
Принял твердое решенье
Останавливать вращенье
Закружившейся земли.

И не жди его к обеду:
Он сухарь с утра грызет.
И, подобно Архимеду,
Верит он в свою победу,
В то, что землю повернет.