Генрих Гейне - Романсеро

Ибо ели мясо там

И текла людская кровь,

Безупречная к тому же

Кровь исконных христиан,

Кровь без примеси малейшей

Мавританской иль еврейской.

Радуйся, о Вицлипуцли:

Потечет испанцев кровь;

Запахом ее горячим

Усладишь ты обонянье.

Вечером тебе зарежут

Восемьдесят кабальеро -

Превосходное жаркое

Для жрецов твоих на ужин.

Жрец ведь только человек,

И ему жратва потребна.

Жить, как боги, он не может

Воскуреньями одними.

Чу! Гремят литавры смерти,

Хрипло воет рог коровий!

Это значит, что выводят

Смертников из подземелья.

Восемьдесят кабальеро,

Все обнажены позорно,

Руки скручены веревкой,

Их ведут наверх и тащат,

Пред кумиром Вицлипуцли

Силой ставят на колени

И плясать их заставляют,

Подвергая истязаньям,

Столь жестоким и ужасным,

Что отчаянные крики

Заглушают дикий гомон

Опьяневших людоедов.

Бедных зрителей толпа

У прибрежия во мраке!

Кортес и его испанцы

Голоса друзей узнали

И на сцене освещенной

Ясно увидали все:

Их движения, их корчи,

Увидали нож и кровь.

И с тоскою сняли шлемы,

Опустились на колени

И псалом запели скорбный

Об усопших -- "De profundis".

Был в числе ведомых на смерть

И Раймондо де Мендоса,

Сын прекрасной аббатисы,

Первой Кортеса любви.

На груди его увидел

Кортес медальон заветный,

Матери портрет скрывавший,-

И в глазах блеснули слезы.

Но смахнул он их перчаткой

Жесткой буйволовой кожи

И вздохнул, с другими хором

Повторяя: "Miserere!"

Вот уже бледнеют звезды,

Поднялся туман рассветный -

Словно призраки толпою

В саванах влекутся белых.

Кончен пир, огни погасли,

И в кумирне стало тихо.

На полу, залитом кровью,

Все храпят -- и поп и паства.

Только в красной куртке жрец

Не уснул и в полумраке,

Приторно оскалив зубы,

С речью обратился к богу:

"Вицлипуцли, Пуцливицли,

Боженька наш Вицлипущш!

Ты потешился сегодня,

Обоняя ароматы!

Кровь испанская лилась -

О, как пахло аппетитно,

И твой носик сладострастно

Лоснился, вдыхая запах.

Завтра мы тебе заколем

Редкостных коней заморских

Порожденья духов ветра

И резвящихся дельфинов.

Если паинькой ты будешь,

Я тебе зарежу внуков;

Оба -- детки хоть куда,

Старости моей услада.

Но за это должен ты

Нам ниспосылать победы -

Слышишь, боженька мой милый,

Пуцливицли, Вицлипуцли?

Сокруши врагов ты наших,

Чужеземцев, что из дальних

Стран, покамест не открытых,

По морю сюда приплыли.

Что их гонит из отчизны?

Голод или злодеянье?

"На родной земле работай

И кормись", -- есть поговорка.

Нашим золотом карманы

Набивать они желают

И сулят, что мы на небе

Будем счастливы когда-то!

Мы сначала их считали

Существами неземными,

Грозными сынами солнца,

Повелителями молний.

Но они такие ж люди,

Как и мы, и умерщвленью

Поддаются без труда.

Это испытал мой нож.

Да, они такие ж люди,

Как и мы, -- причем иные

Хуже обезьян косматых:

Лица их в густрй шерсти;

Многие в своих штанах

Хвост скрывают обезьяний,-

Тем же,кто не обезьяна,

Никаких штанов не нужно.

И в моральном отношенье

Их уродство велико;

Даже, говорят, они

Собственных богов съедают.

Истреби отродье злое

Нечестивых богоедов,

Вицлипуцли, Пуцливицли,

Дай побед нам Вицлипуцли!"

Долго жрец шептался с богом,

И звучит ему в ответ

Глухо, как полночный ветер,

Что камыш озерный зыблет:

"Живодер в кровавой куртке!

Много тысяч ты зарезал,

А теперь свой нож себе же

В тело дряхлое вонзи.

Тотчас выскользнет душа

Из распоротого тела

И по кочкам и корягам

Затрусит к стоячей луже.

Там тебя с приветом спросит

Тетушка, царица крыс:

"Добрый день, душа нагая,

Как племянничку живется?

Вицлипуцствует ли он

На медвяном солнцепеке?

Отгоняет ли Удача

От него и мух и мысли?

Иль скребет его богиня

Всяких бедствий, Кацлагара,

Черной лапою железной,

Напоенною отравой?"

Отвечай, душа нагая:

"Кланяется Вицлипуцли

И тебе, дурная тварь,

Сдохнуть от чумы желает.

Ты войной его, прельстила.

Твой совет был страшной бездной

Исполняется седое,

Горестное предсказанье

О погибели страны

От злодеев бородатых,

Что на птицах деревянных

Прилетят сюда с востока.

Есть другая поговорка:

Воля женщин -- воля божья;

Вдвое крепче воля божья,

Коль решила богоматерь.

На меня она гневится,

Гордая царица неба,

Незапятнанная дева

С чудотворной, вещей силой.

Вот испанских войск оплот.

От ее руки погибну

Я, злосчастный бог индейский,

Вместе с бедной Мексикой".

Поручение исполнив,

Пусть душа твоя нагая

В нору спрячется. Усни,

Чтоб моих не видеть бедствий!

Рухнет этот храм огромный,

Сам же я повергнут буду

Средь дымящихся развалин

И не возвращусь вовеки.

Все ж я не умру; мы, боги,

Долговечней попугаев.

Мы, как и они, линяем

И меняем оперенье.

Я переселюсь в Европу

(Так врагов моих отчизна

Называется) -- и там-то

Новую начну карьеру.

В черта обращусь я; -бог

Станет богомерзкой харей;

Злейший враг моих врагов,

Я примусь тогда за дело

Там врагов я стану мучить,

Призраками их пугая.

Предвкушая ад, повсюду

Слышать будут запах серы.

Мудрых и глупцов прельщу я;

Добродетель их щекоткой

Хохотать заставлю нагло,

Словно уличную девку.

Да, хочу я чертом стать,

Шлю приятелям привет мой:

Сатане и Белиалу,

Астароту, Вельзевулу.

А тебе привет особый,

Мать грехов, змея Ли лита!

Дай мне стать, как ты, жестоким,

Дай искусство лжи постигнуть!

Дорогая Мексика!

Я тебя спасти не властен,

Но отмщу я страшной местью,

Дорогая Мексика!"

Книга вторая

ЛАМЕНТАЦИИ

Удача -- резвая плутовка:

Нигде подолгу не сидит,-

Тебя потреплет по головке

И, быстро чмокнув, прочь спешит.

Несчастье -- дама много строже:

Тебя к груди, любя, прижмет,

Усядется к тебе на ложе

И не спеша вязать начнет.

ЛЕСНОЕ УЕДИНЕНЬЕ

Тех дней далеких я не забуду -

С венком златоцветным ходил я всюду,

Венок невиданной красоты,

Волшебными были его цветы.

Он судьям нравился самым строгим,

А я был по нраву очень немногим,-

Бежал я от зависти желчной людской,

Бежал я, бежал я в приют колдовской.

В лесу, в зеленом уединенье,

Обрел друзей я в одно мгновенье:

Юная фея и гордый олень

Охотно со мной бродили весь день.

Они приближались ко мне без боязни,

Забыв о всегдашней своей неприязни:

Не враг,-- знали феи,-- к ним в чащу проник;

Рассудком,-- все знали,-- я жить не привык.