Эдуард Асадов - Избранное

Эти трое бродят по буфету,
Те рядком уселись на окне,
А вон тот забрался на газету
И полез беспечно по стене…

Дверь открыв, вошла хозяйка в хату,
Полушалок скинула на стол.
— Здравствуйте-ка, с солнышком, ребята!
А «баромет» мой-то не подвёл!

И, повесив ватник возле печи,
Гулко пробасила: — Ну, дела,
Я всю ночь сегодня не спала.
Бык-то крепко лошадь покалечил.

Только что ж вы, милые, молчите?
Может, я не то все говорю?
Или просто вы так крепко спите?
Ну-ка, ну-ка, дай-ка посмотрю!..

Так и есть: ладони разметав.
Парень спал, плечистый, смуглолицый,
А она, к плечу его припав,
Крепко сжав пушистые ресницы.

Все во сне губами шевелила.
Что шептал с улыбкой этот рот?
Может статься, говорил он: «Милый!..»
Может… Впрочем, кто их разберёт!

Бабка вдаль задумчиво взглянула,
Видно, что-то вспомнила, вздохнула.
Что ж, и ей когда-то, может быть,
Довелось такое ж пережить.

Ласково гостей перекрестила,
Что-то прошептала горячо
И полой тулупчика прикрыла
Девичье открытое плечо.

— Андрей! Татьяна! Филины лесные!
Как можно трое суток пропадать?
«Колумб» велел уж нынче вас искать,
Ан вот и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,
Весь просиял веснушками своими.
Потом со вздохом Тане: — Каждый день
Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: — Ну дела!
Да кто ж из вас сегодня именинник?!
Одна, как вишня в поле, расцвела,
Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах:
Иди, Андрей, на взбучку к Христофору,
Потом склонись передо мной во прах,
Или спляши, иль влезь на ту вон гору.

Что, догадался? Правильно, герой!
Сегодня почту привезли верхами.
«Вас, — говорят, — в чащобине такой
Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.
— Отдай, Алёшка, ну? Не то сейчас…
— Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали.
От той, что ждёт и не смыкает глаз.

Держи ещё, вот третье… Тут, брат, впору
С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!
Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,
А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,
Кажется, застыла… Не течёт…
Впрочем, нет: вон там, издалека
Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,
Будто щука. А за ним вразброд
Бревна, как весёлые щурята,
Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,
То ныряют, то плывут к плоту.
Тёплый ветер лица им щекочет,
Осушая кожу на лету.

— Таня, брось меж брёвнами крутиться!
С лесосплавом, знаешь, не шути!
— Ничего, Алёшка, не случится,
Я ж как рыба плаваю, учти!

У палатки на мохнатой кочке
Он сидит недвижный и немой.
Только писем лёгкие листочки
Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,
Мчит сквозь лес в далёкие края.
«Галя, Галя, милая Галинка,
Звёздочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,
Ждал тебя я, пасмурный и злой,
Тихо дверь больничного покоя
Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждёшь меня, вздыхаешь
И уж вновь заботами полна
(Нет, так можешь только ты одна),
На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!
Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!
Да за взгляд твой, за одну слезинку
Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!
Ведь и впрямь те слезы недалече…»
Он вдруг вспомнил дождик, хату, ночь…
Вспомнил Танин шёпот, губы, плечи…

«К черту ночь. Ночь позади осталась!
Знаю. Пусть все это не пустяк.
Но ведь и с другими так случалось?!
Ах, да что мне — так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!
В них моря, сады и соловьи…
Галка, Галка, волосы пушистые
И ресницы чёрные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?
Пишешь «подурнела» — ерунда!
Раз мы вместе — все нам не беда.
Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне. Ведь я в глуши лесной.
Ах, не то! Не в этом вся причина!
Да, я виноват перед тобой!
Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У неё беда,
Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:
«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!
Ничего тут не было — и точка!»

— Ну, геолог, что сидишь в печали? —
Танин голос будто в сердце нож! —
Отчего купаться не идёшь?
Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,
Произнёс, не подымая взгляда:
— Я не знаю, кто и в чем был прав,
Только больше нам нельзя… Не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,
Что я трус… Что я не дорожу…
Я не знал… Я не хотел заране,
Погоди… Ты сядь. Я расскажу.

С Галей плохо. — И пока, сбиваясь,
Говорил он о своей беде,
Танин взор скользил, не отрываясь,
По кустам, по брёвнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.
Подошла, склонилась над водой
И струю прохладную пугливо
Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?
Веточку сломаешь — отрастёт…
Громов все рассказывал о школе
И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял — руки не отняла.
— Таня, ты ведь добрая, я знаю…
— Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.
Ну, довольно! — Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твёрдо.
Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,
А, как встарь, насмешливо и гордо
Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,
Что, стремясь к Галине всей душой,
Он тогда почти залюбовался
Горделивой этой красотой.

Ночь идёт, планету убирая,
Звёздный ковш наполнила водой,
Отпила и, щеки надувая,
Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,
Чтобы рыбам крепче спать в пруду,
Лунный таз начистила до блеска
И, подняв, надела на звезду.

И повсюду тишина такая,
Будто звуков в мире больше нет.
Ходит ночь, планету убирая,
Звезды льют свой золотистый свет…

Сон, как потревоженная птица,
Что в испуге вьётся над гнездом,
Над Андреем мечется, кружится,
То вдруг тихо сядет на ресницы,
То умчится с лёгким ветерком.

«На душе небось у Гали скверно…
Что вдохнёт ей в сердце теплоту?
Мой приезд! Ведь у неё, наверно,
Каждая минута на счёту.