Хорхе Андраде - Место происхождения

Весна-певунья. Торжествуя,
она на листьях, как на счетах,
считает птичьи поцелуи.

А летом алый плащ заката
взлетит, скрестив над полем крылья,
в которое июль-тореро
вонзит колосья-бандерильи.

Октябрь. Обобрана до нитки,
скорбит и нищенствует нива,
и христарадничает пашня
с поводырем — плакучей ивой.

Реки друг друга ищут по свету,
тянутся к морю шеей жирафьей.
Реки на карте — синие струны,
карта — собранье их биографий.

Гидрографический калейдоскоп
проиллюстрирован сменой деревьев.
Радугой перьев по берегам
снится экватор зарослям древним.

Комель корявый, словно в лиане,
в кольцах змеиных с черным отливом.
Пальмы кокосовой смуглое тело.
Пальмы банановой пышная грива.

В чаще, ломящейся от попугаев,
бродит индеец длинноволосый,
бродит босой укротитель москитов
и пожиратель млечных кокосов.

Горные реки в пене погони.
Струи острее шпоры колючей.
В жгучем потоке дыбятся кони.

Мост закорюкой никнет к стремнине.
Здесь индианка каждое утро
воду проносит в узком кувшине.

Перепелиный берег излуки.
Взгляд черепахи каменноглазой.
Мокнет колода золотомойни,
корчится в иле корень чумазый.

Ствол каучука среди поляны
(лестница ловкого аборигена)
прячет под сердцем рваную рану.

Встречная лодка. Паруса шелест.
Груз: семена и груда винтовок.
Правит рулем белокурый пришелец.

Лемех взрезает берег отлогий,
входит железо в землю упруго.
Радуга в небе звонкой подковой
гнется над пашней, чесанной плугом.

Горные реки — каменотесы.
Реки низины — глянец дороги.
Реки в чащобе — миллионеры.
Спустим же на воду наши пироги!

Фруктовая церковь
в придорожной пыли жизни.
Стеклянные апельсины окон.
Органные трубы сахарного тростника.

Ангелочки: цыплята
девы Марии.

Голубоглазые колокольчики
босиком выбегают
в поле.

Солнечные часы.
Ветер — рубаха-парень,
принесший воскресные вести
с холма.

Корзина с овощами
на голове у индианки.

Когда босые колокольчики
выбегают из древесной церкви,
небо закатывает глаза.

Подвешены к балке под самой крышей
початки, сложившие желтые крылья.

В кустах
от солнца стараясь скрыться,
морская свинка свистит, как птица.

На солнцепеке вершины выжженной
ветер без стука врывается в хижины.

На медных спицах лучей текучих
зонтом над холмами
раскрылась туча.

Промокнут
Франсиско, Мартин и Санчо
до нитки нынче на дальнем ранчо.

Крылом стеклянным прижавшись к ниве,
щебечет в поле пернатый ливень.

Заморосил
предрассветный дождь.
Унял светляк голубую дрожь.

Несут индейцы,
покинув кров,
зарю на зубьях своих серпов.

А пончо сами
красней зари.
Жнецы шагают и косари.

Навстречу жирной
земле снопов
встает под ливнем заря серпов.

А ветер в мокрых
возах везет
колосья песен на обмолот.

Колонна в поле вбивает шаг.
Заря на древках лопат — как флаг.

Улитка — лакомый студень,
умытый апрельским ливнем
на лепестковом блюде.

Облита росою алой,
она сервирует поле
в дороге и в час привала.

В погожий день и в ненастье
сосет ее вся деревня,
причмокивая от счастья.

Глотает ее, смакуя,
индеец, сложивши губы,
как будто для поцелуя.

И тает во рту улитка,
и чудится небу привкус
и звон ледяного слитка.

Улитка, сестра родная
глотка маисовой водки
и мягкого каравая.

Сестра карамели липкой,
хрустит на зубах, как сахар,
раскушенная улитка.

Крестьяне с непокрытыми головами
смотрели, как догорает их лес.
Заламывали руки девушки-акации.
Горели в кострах дубы-апостолы.

Матиас сказал: «У нас отнимают землю.
Слышите, плотники-птицы, скоро сюда прилетят
по проводам телеграммы, совьют себе гнезда из букв.
А в поле встанут столбы-жандармы,
и не будет у нас ни сестры-акации, ни брата-тополя».

Хромоногий Томас опустил на землю лукошко
с лунной ягодой и погрозил
кулаком закату.

И побрели крестьяне в деревню,
молотя цепами по крыльям кровавого неба.
Жены ждали их у порога,
повязав шеи черными платками.

А лес — что же, лес рухнул
со стоном, как падает под ножом теленок.

Даже спустя много дней
красные глаза пожара
заглядывали в окна деревни,
и крестьянам казалось, что хлеб пахнет кровью.

Ячменное поле поспело в срок.
Пропел над полем крестьянский рог.

И семь семей
во семи домах
разлили по кружкам
солнечный сок.

Где в клетчатом пончо к реке прирос
ячменного поля рябой откос,
врубился в охру зеленый цвет,
пролился с неба слепящий свет.

Луща осколки,
лучей снопы
со звоном падали под серпы.

Хуана взвесила цвет небес
на смуглых весах маисовых рук.
А руки ей не спеша слепил
ячменного поля гончарный круг.

Мужчины и женщины — семь семей, —
не чуя под вечер ни рук, ни ног,
уселись в круг и, не торопясь,
из кружек пили солнечный сок.

Впереди шагали наши отцы.
Их ноги, отягченные памятью,
на ощупь искали брод в стремнине ночи.

Восемьсот жизней. Воля восьмисот человек.
Земля гудела барабаном
под нашими башмаками.

Земля, разбитая на квадраты,
по углам которых сутулится стража.
Земля, разграниченная патрулями
до самой границы горизонта.

Сердца наши бились пульсом теплых зерен,
и наша кровь бродила, как соки в стеблях,
а лоскутья наших проклятий рдели
на древке вольного ветра.

Солдаты, хлюпая кровью,
разбудили зеленый сон поля.

Они надвигались, по горло в темноте,
и зубы их лязгали, вгрызаясь
песней в надраенные пряжки.