Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

И до угла дойдя, забыть,
зачем я вышел в это утро.
Порой спасает просто быт
и замолкает Заратустра.

Купить повыше, на углу,
лукошко ягод, дольки дыни.
На час не вороша золу
и не массируя гордыни.
За супом полверсты пройти,
чтоб подсознание заснуло
и осветило два пути
пешком в Безбожный переулок.

Помедлить в парке у реки
до возвращения в пенаты,
туда, где ждут меня коты.
Они ни в чём не виноваты.

Но там, с собой наедине,
в просветах поднебесных окон,
душа моя горит в огне
и стих роняет ненароком.

Голос всегда напряжён немного,
потом звенит (сосуд открытый),
впадает в беседу.
Я снова в дороге, собрался наскоро,
но готовый, побритый.
Не знаю зачем, но куда-то еду.

А ты подскажешь, зачем мне это.
Таможенной декларацией все слова.
Приезд и отъезд (за один день).
Насколько легче не быть поэтом.
Работа, радость, судьба, еда.
Отъезд, приезд, Шишкинский лес.

Сухой остаток – тебе спасибо
за мой транзитный бесцельный маршрут,
к сестре на чаёк.
Прекрасный обман: стихи-плацебо.
Закончился срок.
Но тебя там ждут,

кто с жалобой давней,
кто бежит с таблеткой,
а то и сырники перепадут.
Глядишь, погладят, откроют клетку,
оставят без сладкого, но поутру

пойду пройтись к засохшему пруду
в райском саду, закрытом на переучёт.
Всё запродано, штемпелевано,
во главе Иуда,
но речистая речка к морю течёт.

Их линии не параллельны – в клин.
В конце концов останешься один
и ищешь их колеблемые свечки,
знакомый угол, вид на водосток.
Я узнаю, где запад, где восток,
по той же неосознанной привычке.

Светает рано. Касса заперта.
Слова ночные плавают у рта,
как бабочки-ночницы возле лампы,
возле души. И только гул от дамбы
доносит ветер тёмный до утра.

Я путешествую теперь в такой тиши,
что остаётся много для души:
в жестянке чай и голоса на дисках,
где шепчут строки тихое «ищи».
Обрывки песни в мире бессловесном.
Дожди, туманы, лихорадка, но
в долинах светлых – тёмное вино.
И сквозняки вдруг обернутся речью,
словно слова, что светятся под вечер,
которым суждено.

В той кирпичной стене – три окна.
За одним выживает жена
и в глубинах невидимых прячет
молока убежавшую пену,
в двух мазках Млечный Путь обозначив.

За другим – чей-то медленный быт.
Непрямой и рассеяный свет
освещает поверхности жизни:
чашку, книгу, и чей-то берет,
и какой-то предмет бесполезный.

А за третьим окном, там – нет-нет
и появится лёгкая тень,
то бормочет во сне фортепьяно.
Всё потом затихает на день.
Только ритм незакрытого крана.

Но с подушки мне видно одно
замурованное окно.
Аккуратная старая кладка,
лёгкий мох, и в споре со сном,
знаю я, что там, за окном,
проживает в незримой квартире,
исчезая в предутреннем мире,
очертанье богини с веслом.

Опять озноб, провал, температура,
плывущий остров на границе ночи,
когда встаёт родной двойник наутро,
пытаясь разглядеть себя воочью.

Как близнецы, глядят из жизни друг на друга,
(невидимое зеркало природы),
подруга выживает жизнь подруги,
неся в груди оскомину сквозь годы.
Но я тебя пойму, твою утрату,
когда мы посидим за крепким кофе.
И моего невидимого брата
знакомый силуэт, прозрачно-лёгкий

с твоей сестрой пройдёт по побережью,
как новобрачные, от алтаря до гроба.
Как лезвием коснулся ветер свежий
горячей кожи. Я проснулся от озноба.

Не до свадьбы, но всё перемелется.
За стеклом – бесконечна крупа.
Словно в небе воздушная мельница
распахнула свои закрома.

Что-то снег не по времени ранний.
И тогда я себе говорю,
что затянутся свежие раны
к ноябрю-декабрю, к январю.

Вот уеду, и всё разрешится:
время лечит, дорога легка.
Хоть к Бахыту, там всё ж заграница.
Синий паспорт, – не дрогнет рука, —

протяну его девушке в форме.
Да, вот так, гражданин USA.
Волка ноги до времени кормят,
отдохну, на дорогу присев,

на транзите, у стойки, у бара,
только там себя и застать
до посадки, и есть ещё время
пограничные штампы читать,

где на паспортном фото тревожны
чьи-то, словно чужие глаза.
Мы разъехались неосторожно,
так друг другу душой не сказав

ничего. Так, наверно, и надо:
хлопнуть дверью, не загрустив
и, как птицу из райского сада,
душу по ветру отпустив.

Льготный тариф закончился. Снег отлежался.
Природа прощается с жизнью. Жемчужен
скол молока. Я ухожу на прогулку. Где-то
родился ребёнок, наивно-речист.
Мне остаётся чудесное слово
сказать на прощанье. На почту зайду,
полюбуюсь на флаг. У реки магазинчик
заброшен теперь, заколочен,
хозяин-старик, сухой ветеран морпехоты,
пропал прошлым летом. Дойду до любимой
лавчонки местных сокровищ. Куплю ожерелье,
браслет, два кольца и кулон для любимой,
которой не знаю.

Декокт, шлафрок, мундштук, мануфактура.
Слова текучие, из дальнего предела.
Мещанской жизни аббревиатура
живёт. До нас ей нету дела.

Слова живут, но что всё это значит?
Хранится интонация, как паспорт.
И нечего судьбе вотще перечить,
бродя по рынку в тридевятом царстве.

Кондишн, газ, ремень – вся процедура.
Уеду вдаль, туда, где лес и логос.
Но против часовой всё вторит голос:
декокт, шлафрок, мундштук, мануфактура.

Преображенье. Осень не настала.
Пьянящий дух от яблок, крови, водки.
Я помню паровоз «Иосиф Сталин»
и у Джанкоя ржавую подлодку.

Свободный мир за пару километров.
Комфорт Москвы с её теплом утробным,
с загробной вьюгой и позёмным ветром.
Родной брусчатки хруст на месте Лобном.

За сорок лет давно все позабыли
цветы на танках, как навис Смрковский
над площадью, где Кафка в чёрной пыли
писал письмо Милене, ставшей дымом.

Броня крепка, и танки наши быстры —
по Приднестровью, по пустыне Гори.
Мы по долинам и по дальним взгорьям
от тихой Истры до бурлящей Мктвари.

За сорок лет девчонки постарели,
сотрудники попали в президенты.
Всё так же Мавзолея сизы ели,
хотя и потускнели позументы.