Александр Пушкин - Стихи разных лет

Священник.
Кто ты, мой сын?
Стихотворец.
Отец, я бедный однодворец,
Сперва подьячий был, а ныне стихотворец.
Довольно в целый год бумаги исчертил;
Пришел покаяться — я много нагрешил.
Священник.
Поближе; наперед скажи мне откровенно,
Намерен ли себя исправить непременно?
Стихотворец.
Отец, я духом слаб, не смею слова дать.
Священник.
Старался ль ты закон господний соблюдать
И кроме Вышнего не чтить другого бога?
Стихотворец.
Ах, с этой стороны я грешен очень много;
Мне богом было — я, любви предметом — я,
В я заключалися и братья и друзья,
Лишь я был мой и царь и демон обладатель;
А что всего тошней, лишь я был мой читатель.
Священник.
Вторую заповедь исполнил ли, мой сын?
Стихотворец.
Кумиров у меня бывало не один:
Любил я золото и знатным поклонялся,
Во всякой песенке Глафирами пленялся,
Которых от роду хотя и не видал,
Но тем не менее безбожно обожал.
Священник.
А имя божие?
Стихотворец.
Когда не доставало
Иль рифмы иль стопы, то, признаюсь, бывало
И имя божие вклею в упрямый стих.
Священник.
А часто ль?
Стихотворец.
Да во всех элегиях моих:
Там можешь, батюшка, прочесть на каждой строчке
"Увы!" и «се», и «ах», "мой бог!", тире да точки.
Священник.
Нехорошо, мой сын!
А чтишь ли ты родных?
Стихотворец.
Не много; да к тому ж не знаю вовсе их,
Зато своих я чад люблю и чту душою.
Священник.
Как время проводил?
Стихотворец.
Я летом и зимою
Пять дней пишу, пишу, печатаю в шестой,
Чтоб с горем пополам насытиться в седьмой.
А в церковь некогда: в передней Глазунова
Я по три жду часа с лакеями Графова.
Священник.
Убийцей не был ли?
Стихотворец.
Ах, этому греху, Отец, причастен я, покаюсь на духу.
Приятель мой Дамон лежал при смерти болен.
Я навестил его; он очень был доволен;
Желая бедному страдальцу угодить,
Я оду стал ему торжественно твердить.
И что же? Бедный друг! Он со строфы начальной
Поморщился, кряхтел… и умер.
Священник.
Не похвально!
Но вот уж грех прямой: да ты ж прелюбодей!
Твои стихи…
Стихотворец.
Все лгут, а на душе моей,
Ей-богу, я греха такого не имею;
По моде лишний грех взвалил себе на шею
А правду вымолвить — я сущий Эпиктет,
Воды не замутить, предобренький поэт.
Священник.
Да, лгать нехорошо. Скажи мне, бога ради,
Соблюл ли заповедь хоть эту: не укради?
Стихотворец.
Ах, батюшка, грешон! Я краду иногда!
(К тому приучены все наши господа),
Словцо из Коцебу, стих целый из Вольтера,
И даже у своих; не надобно примера.
Да как же без того бедняжкам нам писать?
Как мало своего — придется занимать.
Священник.
Нехорошо, мой сын, на счет чужой лениться,
Советую тебе скорее отучиться От этого греха.
На друга своего Не доносил ли ты и ложного чего?
Стихотворец.
Лукавый соблазнил. Я малый не богатый
За деньги написал посланье длинновато,
В котором Мевия усердно утешал
Он, батюшка, жену недавно потерял.
Я публике донес что бедный горько тужит,
А он от радости молебны богу служит.
Священник.
Вперед не затевай, мой сын, таких проказ.
Завидовал ли ты?
Стихотворец.
Завидовал не раз,
Греха не утаю, — богатому соседу.
Хоть не ослу его, но жирному обеду
И бронзе, деревням и рыжей четверне,
Которых не иметь мне даже и во сне.
Завидовал купцу, беспечному монаху,
Глупцу, заснувшему без мыслей и без страху,
И, словом, всякому, кто только не поэт.
Священник.Худого за собой не знаешь больше?
Стихотворец.
Нет. Во всем покаялся; греха не вспомню боле,
Я вечно трезво жил, постился поневоле,
И ближним выгоду не раз я доставлял:
Частенько одами несчастных усыплял.
Священник.
Послушай же теперь полезного совета:
Будь добрый человек из грешного поэта.

Румяной зарею Покрылся восток, В селе за рекою Потух огонек.
Росой окропились Цветы на полях, Стада пробудились На мягких лугах.
Туманы седые Плывут к облакам, Пастушки младые Спешат к пастухам.
С журчаньем стремится Источник меж гор, Вдали золотится Во тьме синий бор.
Пастушка младая На рынок спешит И вдаль, припевая, Прилежно глядит.
Румянец играет На полных щеках, Невинность блистает На робких глазах.
Искусной рукою Коса убрана, И ножка собою Прельщать создана.
Корсетом покрыта Вся прелесть грудей, Под фартуком скрыта Приманка людей.
Пастушка приходит В вишенник густой И много находит Плодов пред собой.
Хоть вид их прекрасен Красотку манит, Но путь к ним опасен Бедняжку страшит.
Подумав, решилась Сих вишен поесть, За ветвь ухватилась На дерево взлезть.
Уже достигает Награды своей И робко ступает Ногой меж ветвей.
Бери плод рукою И вишня твоя, Но, ах! что с тобою, Пастушка моя?
Вдали усмотрела, Спешит пастушок; Нога ослабела, Скользит башмачок.
И ветвь затрещала Беда, смерть грозит! Пастушка упала, Но, ах, какой вид.
Сучек преломленный За платье задел; Пастух удивленный Всю прелесть узрел.
Среди двух прелестных Белей снегу ног, На сгибах чудесных Пастух то зреть мог,
Что скрыто до время У всех милых дам, За что из эдема Был выгнан Адам.
Пастушку несчастну С сучка тихо снял И грудь свою страстну К красотке прижал.
Вся кровь закипела В двух пылких сердцах, Любовь прилетела На быстрых крылах.
Утеха страданий Двух юных сердец, В любви ожиданий Супругам венец.
Прельщенный красою Младой пастушек Горячей рукою Коснулся до ног.
И вмиг зарезвился Амур в их ногах; Пастух очутился На полных грудях.
И вишню румяну В соку раздавил, И соком багряным Траву окропил.

Друзья, простите! Завещаю
Вам всё, чем рад и чем богат;
Обиды, песни — всё прощаю,
А мне пускай долги простят.

Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят.
Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!
Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд;
Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья,
Как будто дивного богов благословенья:
И дети малые и старцы в сединах,
Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах:
Для них и след колес, в грязи напечатленный,
Есть некий памятник почетный и священный.
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились.
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит;
Ветулий римлян царь!.. О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Но кто под портиком, с поникшею главою,
В изорванном плаще, с дорожною клюкою,
Сквозь шумную толпу нахмуренный идет?
"Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!" —
"Куда: не знаю сам; давно молчу и вижу;
На век оставлю Рим: я рабство ненавижу".
Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам,
Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам,
Седого циника примером научиться?
С развратным городом не лучше ль нам проститься,
Где всё продажное: законы, правота,
И консул, и трибун, и честь, и красота?
Пускай Глицерия, красавица младая,
Равно всем общая, как чаша круговая,
Неопытность других в наемну ловит сеть!
Нам стыдно слабости с морщинами иметь;
Тщеславной юности оставим блеск веселий:
Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож, Корнелий
Торгуют подлостью и с дерзостным челом
От знатных к богачам ползут из дома в дом!
Я сердцем римлянин: кипит в груди свобода;
Во мне не дремлет дух великого народа.
Лициний, поспешим далеко от забот,
Безумных мудрецов, обманчивых красот!
Завистливой судьбы в душе презрев удары,
В деревню пренесем отеческие лары!
В прохладе древних рощ, на берегу морском,
Найти нетрудно нам укромный, светлый дом,
Где, больше не страшась народного волненья.
Под старость отдохнем в глуши уединенья,
И там, расположась в уютном уголке,
При дубе пламенном, возженном в камельке,
Воспомнив старину за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу.
О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
Придет ужасный день, день мщенья, наказанья
Предвижу грозного величия конец:
Падет, падет во прах вселенныя венец.
Народы юные, сыны свирепой брани,
С мечами на тебя подымут мощны длани,
И горы и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой;
И путник, устремив на груды камней око,
Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
"Свободой Рим возрос, а рабством погублен".