Виктор Широков - Иглы мглы

Ненавижу состояние сытости,
величание женщины блядью,
картографирование закрытости,
вышивку крестом и гладью.
Обожаю состояние невесомости,
черемуховые холода и карие глазки,
отсутствие черты оседлости
и древнерусские сказки.
Ненавижу — обожаю… Этой парадигмою
опьянен похлеще водки и пива.
Мозгами двигаю, ногами дрыгаю,
догадайтесь с трех раз — чему альтернатива?

Слоится воздух над огнем свечи.
Венчается раб Божий и раба…
О, как прикосновенья горячи,
когда толкнет в объятия судьба!
Домой вернетесь мужем и женой,
венчанием соединив сердца…
Нет-нет мелькнет над вашей головой
палящий отсвет Божьего венца.

Рассвет в оконце брызни,
взломай льдяную тишь…
В калейдоскопе жизни
ты стеклышком дрожишь.
Встаешь простоволосо,
плеснешь в обводья глаз.
Веселый знак вопроса
венчает твой намаз.
Работница, гулена,
тихоня, егоза,
на кромке небосклона
летунья-стрекоза.
Я если что умею
испытывать судьбу,
вращать, вращать быстрее
подзорную трубу,
где все сомненья тают,
где славен жизни сор,
где стеклышки слагают
таинственный узор.
Выкидывай коленца,
обламывай полы,
рви сердца заусенцы,
льдяные иглы мглы.

Что о житье-бытье?
Пусть ты не шерамыга,
давай, давай уе…
Быстрее ножкой двигай.
Есть тыи есть они,
кто драть тебя охочи
во все ночные дни,
во все дневные ночи.
Надвинешь канотье.
Бумажник что булыга
давай, давай у. е.
Быстрее ручкой двигай.
Великая страна,
и ей равновелики
и Бог, и сатана,
и прочих граждан лики.

В воде стеклянный дом невидим,
как в воздухе — сторонний газ;
так посторонние обиды
невидимы для наших глаз.
Мне рыночная перспектива
давно обрыдла и претит,
а вот любому партактиву
лишь разжигает аппетит.
Спроси себя, мол, бедный рыцарь,
что делать? Где спасенье, где?
А надо постараться скрыться,
исчезнуть, как стекло в воде.

Надо ли было метаться
и рифмовать наугад,
чтобы пружинно попасться
в лаокооновый чад?
Юбка. Колени в колготках.
Тщетно — зови, не зови
сорокалетняя тетка
мне говорит о любви.
Бывшей. Сгоревшей до срока
в невыносимом чаду
давних взаимных упреков,
тщетно взывавших к стыду.
К совести. Зряшное дело
мерить рассудочно страсть.
Только не знает предела
либидо сладкая власть.
Жить надо тихо и кротко,
ротик закутав в платки,
чтоб сквозь чужие колготки
не замечать ноготки.

Среди дряхлеющих собак
сам, постаревший словно псина,
курю слежавшийся табак
и нянчу призрачного сына.
Мертворожденного. В ночи
не выдохнувшего проклятье
всем тем, кто гычет, как сычи,
мол, все мы сестры или братья.
Век умер, веками прикрыв
глаза гноящихся иллюзий,
чтобы прорвавшийся нарыв,
как шар бильярдный, ухнул в лузу.
Век тоже выдохнуть не смог
последнее благословенье,
чтобы неправедный итог
возвысил наше поколенье.
Глядит луна, собачий глаз,
на немоснежную долину,
на домы, на безгласных нас,
на шелушащуюся псину,
решившую: "И я — герой,
и должен зваться человеком"…
А туча, тешучись игрой,
спешит прикрыть луну, как веком.

Не плачь, не ной, что невезучий,
что вечно — горе от ума;
ведь и у самой черной тучи
всегда есть светлая кайма.
Всегда есть выбор между светом
и сонным искушеньем мглы,
но как же поступить с советом,
чьи обрамления светлы,
а суть черна? Чернее тучи,
черней вороньего пера;
и лишь коварным сладкозвучьем
высоким помыслам сестра.
Как поступить? Ведомый верой,
иди, и да спасут тебя
среди огня и жгучей серы
слезинки Божия дождя.
Ведь Тот, кто за тебя отплакал,
невыносимо отстрадал,
плевелы отделит от злаков
и явит горний идеал.
Иди за Ним, храним обетом.
Неважно, что дела малы.
Но сделай выбор между светом
и сонным искушеньем мглы.

Прощание устройте в ЦэДээЛе,
поставьте в малом зале скромный гроб,
чтобы в буфете пьяницы галдели,
а дух мой, гений, возвышался чтоб.
Придут коллеги — помянуть сквозь зубы.
Придут калеки — жизнь пережевать:
"Мол, все — ништяк, раз мы не дали дуба.
Ушел Широков — что переживать…
Он был смешон в мальчишеском азарте:
прочесть, освоить и переписать,
путь проложить по исполинской карте
литературы…Тьфу, такая мать!
Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,
а также, блин, втянулся в странный кросс;
он был чужим в любой хмельной тусовке
и потому свалился под откос".
Меня едва терпели "патриоты",
а "либералы" думали: "изгой".
Моя душа не знала укорота,
впал навсегда я в творческий запой.
Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.
Жох-Жохов попеняет земляку,
что он оставил новый том в начатке,
не дописав о родине строку.
О, Пермь моя, мой Молотов забытый,
сиренью мне ты упадешь на гроб;
пять лепестков казарменного быта,
звезда эпохи, памяти сугроб!
Повесь доску на пригородной школе,
отметь мои былые адреса,
где книги грыз и куролесил вволю,
дав пылкой страсти в сутки полчаса.
А что до окружающей столицы,
я ей — песчинка, в ухе козелок.
Как Б. Л. П., из певческой больницы
я вынес в синь с бельишком узелок.
Пускай его размечет свежий ветер,
и зашуршат страницы, как снега;
и мой читатель вдруг случайно встретит
единокровца и добьет врага.
Сержантовы Майоровыми стали,
а кто-то Генераловым возник;
и вечен бой; он кончится едва ли,
но будет жить мой Гордин, мой двойник.
Он рюмку водки за меня пригубит,
да что там — литр он выпьет за меня;
и пусть его за это не осудит
оставшаяся кровная родня.
Мой дух, мой гений мне закроет веки,
в свой час отправив тело на покой…
В космической шальной библиотеке
моя страница машет вам рукой.

Лет в 17 из сломанной лейки
я слезами наполнил фиал.
94 копейки
я за Надсона томик отдал.
Получал отовсюду уроки,
не страшась изменений в судьбе.
Евтушенковской "Нежности" строки
я нахально примерил к себе.
Как паук паутину из пуза,
я выматывал строки свои;
что ж, советская рыхлая муза
научила продажной любви.
По газеткам сшибал гонорары.
Как нужны 3–4 рубля!
Рифмовал: комиссары — гусары;
и цвела под ногами земля.
А сегодня стихи издаются
лишь за кровные, лишь для друзей…
Отольются, еще отольются
наши слезки; пальнут из фузей.
Нет, я вовсе не рвач и не нытик,
а немалой частицею врач,
составитель, прозаик и критик,
журналист и, конечно, толмач.
Подытожу, откуда богатство,
на своих и чужих не деля:
Евтушенко и брат его Надсон,
книжки их не дороже рубля.