Виктор Широков - Иглы мглы

Сердце под вечер желает прохлады.
Горы качают луны ореол.
Греция — это жара и цикады,
это цитаты античной укол.
Веки смыкаются… Пройдены вехи.
Быстро хмелею, гуляка плохой.
Греция — это не только орехи,
хоть мне на них доставалось с лихвой.
Жизнь не жалела и вволю шпыняла,
била, как мячик, навскидку, с носка.
Греция — это не зыбь у причала,
не по смоковнице юной тоска.
В дни испытаний, в минуту провала,
в яме зловонной, почти что на дне,
Греция, ты меня чудом спасала;
даром, что горе топил я в вине.
Все твои сказки и славные мифы,
что рассказал обстоятельно Кун,
вдруг поднимали на крепкие рифы,
что вырастали из теплых лагун.
Приободряя, вселяя отвагу,
сам Аполлон вдруг и вдунет огня,
а Эскулап брызнет капельку блага,
Зевс по головке погладит меня.
Милая сердцу картина покоя,
мне заблуждаться и дальше позволь:
небо лишь в Греции столь голубое,
море лишь в Греции чистое столь.
То-то меня запредельное манит,
снова в мечтах повторяю вояж;
в сказку хочу, пусть завертит, обманет,
и не боюсь оскользнуться в мираж.

Смотрю я на покосы,
гляжу с восторгом вдаль,
кругом летают осы,
и им меня не жаль.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Проклятые вопросы,
опять ни дать, ни взять;
кругом летают осы;
ну, как же их прогнать.
Вот надо же, на склоне
лет, а печаль остра;
быть может, их отгонит
вонючий дым костра?
Быть может, мне поможет
сверхновый репеллент,
и ос тревога сгложет,
как яд, в один момент?
А может, пригодится
и тут дезодорант;
и станет бедный рыцарь
богаче во сто крат?
Забавные вопросы,
ведь как их ни гони,
они опять как осы
переполняют дни.
Но только ночь наступит,
и осы — на покой;
толку я время в ступе
мозолистой рукой.
Когда, когда, когда же
опустится закат,
и ночь, как дочка в саже
вновь вызвездит халат?
Чтоб я, такой небритый,
страстями утомлен
на перепадах быта,
вкусил недолгий сон.
Где снова те же осы,
где жалят под ребро
проклятые вопросы,
что зло и что добро.
Они, видать, не сыты;
гармонию храня,
они хотят осыпать
дождями жал меня.
Устав махать и гнуться,
гоняя эту звень,
как хорошо проснуться
и выйти в новый день.
Где снова мухи, осы,
гудящие шмели;
крылатые вопросы
вертящейся земли.
И, слава Богу, чтобы
не прерывался звон
ни с помощью хворобы,
ни — хуже — похорон.
Что ж, осы, налетайте
стремглав на грудь мою;
и жальте, и кусайте;
я сам о том молю.

Сгорает дерево в огне.
Готовится шашлык.
Ах, до чего привольно мне,
я к этому привык.
Со мной жена и рядом дочь.
В углу цветет сирень.
И вовсе не пугает ночь,
ведь завтра новый день.
Свершились детские мечты.
Вьют музы хоровод.
В кувшине на столе цветы
алеют круглый год.
О, как бы я одно хотел,
чтобы за гранью лет,
когда постигнет свой удел
обугленный скелет,
когда найду последний дом,
откуда сбечь нельзя,
меня бы вспомнили добром
дочь и мои друзья.

Дает природа лишку.
Не угасает лето.
Листает ветер книжку
английского поэта.
Его за четверть века
так и не перевел я,
простого человека
в геройском ореоле.
От водки пухнет ливер,
полшага до могилы,
выращиваю клевер
над нею, что есть силы.
А ветер эту книжку
по-прежнему листает,
как будто бы коврижку
медовую кусает.
И я за ним по следу
спешу — листать страницы,
на той сыскать победу,
а здесь — остановиться.
И все же сердце радо,
ведь, солнцем залитая,
дается, как награда,
погода золотая.
Ни дождика, ни хмури,
лишь на висках седины;
да при такой лазури
вскрываются глубины.
И рифм бездымный порох
вдруг вспыхивает рьяно,
с самим собою в спорах
не нахожу изъяна.
Что складно — то и ладно.
Два-три броска лопаты.
Вот ландыш непарадный
встал из груди собрата.
Боярышник, ракитник
заждались, где же птицы…
А я застрял, как путник,
на 107 странице.
Цветочные сугробы
с усильем разгребаю,
стихи высокой пробы
шутя перелагаю.
Порою мне бывает
то весело, то грустно.
А как еще влияет
на мальчиков искусство?
К чему плодить вопросы?
Да ведь судьба такая.
Кругом летают осы
и бабочки мелькают.
И я своим умишком
на перепадах лета
нектар сбираю с книжки
английского поэта.
Ведь он давно заждался
любви и уваженья;
хоть с миром попрощался,
но ждет переложенья
стихов на вкусный русский
язык; а я, каналья,
им, вроде, без нагрузки
владею досконально.
Недаром четверть века
искал я в чистом поле
простого человека
в геройском ореоле.

Однообразен стук секунд…
зачем, томительно виня,
они безжалостно секут
коротким кнутиком меня?
Зачем, натягивая лук
и продолжая произвол,
они стремятся каждый звук
вогнать больнее, чем укол?
Привязан к плахе временной,
я, как святейший Себастьян,
пробит очередной стрелой,
но есть в терзаниях изъян:
кем был запущен механизм,
сплетенье тросиков и жил,
чтобы, проснувшись, организм
в согласии с распятьем жил?

Все шире в низинах прокосы.
Лесок на просвет все прозрачней.
Все глуше осенние осы
сверлят складень сладости дачной.
Погасли последние угли
в шашлычнице пепельно-ржавой.
Трава седоватые букли
с утра отмывает протравой.
Сосед замечает: "Прелестно.
На лужицах тонкие льдинки.
И кто победит, неизвестно,
здесь в очередном поединке
времен високосного года.
Пора уходить в домоседы.
Зато, безусловно, погода
являет условность победы".

Я альманах прочитал, где по белому черным;
водонепроницаемым стал и огнеупорным,
стал безразмернорезиноподобнотягучим,
глухонемым растворимолетучим созвучьем,
жестов сплетеньем и взглядов косых переплеском,
странноокруглым и к прежним обрезкам довеском;
в зеркало глянул: остался ль пытливоупорным,
и обнаружил, что там не по белому черным
фразы спрессованы, куце, темно, неумело,
наоборот прочитал я: по черному белым.
Жизнь моя долгая, беленький наоборотыш,
черные дни пробежали, уже не воротишь;
что ж я, как бусы, нанизывал белые буквы,
переводя Харта Крейна, подумав про Бруклин,
вызубрил "Бруклинский мост" поперек, да и вдоль я;
вот она — нега поэта, читателя доля,
выигрыш в странноприимной ночной лотерее,
где все доступно охальнику и ротозею,
где каждый миг драгоценным рассыплется прахом,
где прошлым дням помахал я чужим альманахом.

Жалуясь, чуть ли не плача,
выронив песенный звук,
коршуны кружат над дачей,
чертят бессмысленный круг.
Тут же подумалось, кстати,
небо недаром светло
мать обучает дитятю,
ставит его на крыло.
Крупная хищная птица
с клювом, подобным копью,
нежностью просто сочится,
плещет заботу свою.
Слушая песню свободы,
вдруг понимаешь ясней
грубую правду природы,
строгую жизнь вне людей.
Тягостней будет и горше,
если душа не споет,
если не выполнит коршун
предназначенье свое.