Виктор Широков - Иглы мглы

История не терпит грима. Оставим для актеров грим. Великое неповторимо, Пермь и Москва, Париж и Рим… Порывом яростного ветра натянут до отказа трос времени, цепь километров… Я вновь вне дома. Я — в метро. Как поршень, поезд по туннелю мчит, воздух пред собой гоня… Вот так и езжу всю неделю, нет передышки у меня. Забавное, однако, сходство: инъекция чужой судьбы опять лишает первородства и отучает от ходьбы. Подачка тоже ждет отдачи… Не хочешь, ситный друг, в ебло, чтобы от истины ходячей вдруг стало больно и светло? Затем и лупят по кресалу, чтоб запалить поярче трут, чтобы почаще воскресала любовь, преображая труп ходячий, едущий, едящий, берущий с боем рубежи… Живи, мой милый, настоящим, а прошлым вряд ли стоит жить. Великое неповторимо, в одном-единственном числе и Нотр-Дам, и дамы Рима, и каждый листик на земле. И ты, такой несовершенный, сумел пробиться на авось, сумел… но в качестве мишени, пробитый временем насквозь.

"Кругом измена, трусость и обман",
писал последний русский император.
Внезапно перед ним разверзся кратер,
и ссыпалась империя в карман
временщиков… Сейчас телеэкран
надежней оболванит, чем ротатор;
телелистовки падают в фарватер
случайных связей разведенных стран.
Я сяду на продавленный диван,
под телевизор захраплю, как трактор,
тем самым проявляя свой характер,
струной звенящий сквозь сплошной туман.
"Россия, мати, что там за бугром?"
Знакомый погрохатывает гром.

1
Ко мне Господь подводит облако,
держа, как лошадь, в поводу,
и спрашивает: "Хочешь яблоко
иль Вифлеемскую звезду?"
А я оглядываюсь — около
плоды и звездочки висят,
вот мимо облачко процокало;
наверно, это райский сад.
И я, такой неподобающе
тяжелый, стукнут по плечу
и дружески, и чуть пугающе,
и вот уже лечу, лечу…
Первая строфа приснилась
в ночь на Новый год
2 января

2
И зачем, скажи на милость,
после всех невзгод
первая строфа приснилась
в ночь на Новый год?
В ней меня своим признали
райские друзья;
словно накурился шмали,
сам себя дразня.
Было жаль со сном проститься,
так тому и быть;
что ж, проснулся — надо бриться,
старый год забыть.
Что там сон — пустяк, безделка…
Жить бы не по лжи.
Посмотрел, а на тарелке
яблоко лежит.
3 января

Жил-был капризнейший дурак,
Бездумно жил, любил не так,
Был слишком вежливым для драк,
Позвольте сесть поближе;
Он песнями набил рюкзак
И слез никак не слижет.
Жил деревенской песни бард,
Что городской толпе не рад,
Он жаждал рифм, а не наград;
О, проходи не мимо!
Здесь, братской гордостью богат,
Вздохну не хуже мима.
Себе он вынес приговор,
Читатель хроник, мыслей вор;
Он с временем затеял спор,
Бахвалясь дикой силой;
Здесь пауза — и слез позор
Над свежею могилой.
Тюрьмы нередкий квартирант,
На джин он променял талант,
Был даже дома эмигрант
С раздумьями своими;
Под глупость не получишь грант,
Лишь запятнаешь имя.
Читатель, здесь повремени!
Почти своим вниманьем дни
Его и руку протяни;
Пусть был он непокорен;
В том, что он жил и рос в тени,
Есть, видно, мудрый корень.

Лазурь и золото — бессмертные цвета,
возьмем мы их с тобою за основу,
чтобы понять, откуда смелость та,
с какой художник обращался к слову;
с какою брался вновь за карандаш,
едва дыша в прогибе нежных линий;
и ты сегодня многое отдашь,
чтоб разгадать явление эриний.

Я битву с этой жизнью проиграл
и все же понимаю безотчетно:
по крайней мере, хоть умру почетно:
я жил, любил, боролся и страдал.
Звезда моя, мой драгоценный лал,
тобою восторгался я несчетно,
а четно битым был или нечетно
неважно, важно — выходил в финал.
Недоедал порой, недосыпал,
был обойден наградами, дарами,
и все-таки я повстречался с вами,
читатели, а значит, мой фиал
был полон вдохновеньями, стихами,
поистине волшебными духами,
поэтому еще далек финал.

Из сумерек взвихренной рощи
Влетел в луговой рассвет,
Белея зубами, сверкая глазами,
Мой фавн, нарушив запрет!
Он пел, проскакав перелески,
Плясать было тени не лень,
И не знал я, что выслежу раньше
Песню или тень!
О Ловец, поймай его тень мне!
Соловей, излови хоть куплет!
До сих пор, обезумев от пляски,
Я напрасно ищу его след!

Свои цветы у каждого сезона:
Нарцисс вздымает голову весной,
Чтоб следом роза накопила зной,
А осенью у астры все резоны;
Пронзает крокус смело снег газона,
И вновь деревья зашумят листвой,
Земля опять покроется травой
И первоцвет взойдет во время оно.
Лишь мы живем бессменно во грехе,
На склоне лет мы вянем, чтобы власть
Последней ночи погасила дни?
Амбиции, любовь, все искони
Теряем, находя одну лишь сласть
В воспоминаний мертвых шелухе.

Я вчера подсмотрел — между трав в огороде козлоногий сатир, чуть растерянный, бродит, временами вздыхает и вертит ромашку… Неужели природа допустила промашку? Неужели нет нимф и тем паче — нимфеток, и осталось лишь только откушать конфеток, и осталось лишь только на дамцов облизнуться и уснуть, чтоб в Аркадии снова проснуться…..Где купаются нимфы в ночном Геликоне, где сатиры топочут, как звонкие кони, где играют друг с другом в чехарду или салки, где за ними следят, испугавшись, русалки; где таится наш русский доморощенный леший за березы стволом, застыдившись, что пеший; где как мышка-норушка скользит бабка-ежка, рот зашив, потому что картавит немножко… Мой сатир чешет репу в ночном огороде, погадав на ромашке, успокоившись вроде; был бы грамотный, может быть, взялся за книжку, а поскольку долбак, то не сдержит отрыжку (он опять доотвалу наелся моркови от такой несусветной козлиной любови)… Я стоял полчаса, наблюдая за фавном, я ведь тоже такой же в томлении явном, я ведь тоже порой на ромашке гадаю и рюмашкой промашку свою запиваю. Я ведь тоже стучу каблуком по асфальту и никак не доеду на Кипр или Мальту, чтобы там поиграть в чехарду или салки, то ли денежек нет, то ли времени жалко; но зато я читаю различные книжки, там сатиры и нимфы порою в излишке, сам порою пишу или перелагаю и гадаю, гадаю, гадаю, гадаю… где очнусь и когда буду я знаменитым, как Уайльд или Китс, повсеместным пиитом, и меня будут тихо ненавидеть студенты за стишки, где описаны горе-моменты, особливо достанет ономатопея1, бесконечная, словно роман-эпопея… Что ж, наверное, хватит царапать бумагу, вот я кончу, остыну и вежливо лягу на кровать, разверну, может, свежий журнальчик, прикрывая слегка сатирический пальчик: вдруг откуда-то глянет ревниво супруга, почему я журнальчик листаю упруго, почему я писал о противном сатире, может, сам размечтался потренькать на лире, постучать по Малеевке звонким копытом и моркови халявной пожрать с аппетитом… Дорогая, я — пас, я давно отпастушил, у меня очи слепы и заткнуты уши, я не вижу ни нимф, ни тем паче нимфеток и терпеть не могу шоколадных конфеток. Я мечтаю… Но впрочем, уж это повторы и не надо, пожалуйста, свары и ссоры. Я сегодня устал от двойной вилланели, что Уайльд сочинил, возмечтав в самом деле об Аркадии, о божестве козлоногом… Я стихи перечел и подумал о многом, о соседе своем, на сатира похожем, о соседках-нимфетках с прыщавою кожей, об охранниках ражих, морковь стерегущих, о малеевских кущах… Ах, впрямь, это кущи! В них есть то, что Аркадии даже не снилось, это даже не чудо, а высшая милость непонятного органа вроде Литфонда, но сейчас повылазит ненужная фронда, что забьет чертовщину любую с налета, а я лучше посплю, мне сейчас неохота сон аркадский, малеевский, сон досточтимый, сон с грибами, купаньем, загаром, малиной променять на проблему навроде сортира, нет, уж лучше давайте опять про сатира…..Я вчера подсмотрел — между гряд в огороде козлоногий сатир без конца колобродит…