Виктор Широков - Иглы мглы

Мы красотой хранимы. Спасет нас красота. Воздушные руины, вы — райские врата. Влекомые надеждой, пусть и в конце пути, эстеты и невежды хотят сюда войти. А если небо плачет, просвета в тучах нет, то это все же значит, что где-то спрятан свет. Он темноту раздвинет, отринет кипень вод, и радуга обнимет собою небосвод. Ведь каждая опора воздушного моста есть продолженье спора: нужна ли красота? Лишь благодать Господня и вечности игра — опора для Сегодня меж Завтра и Вчера. Воздушные руины, вы — райские врата. Мы красотой хранимы, спасет нас красота.

Вести с West'a. На West'e — весталки. Даже благовест: Благо-West?.. Почему-то мне все-таки жалко отваливших на Запад невест. Почему-то желаю им счастья. Даже если подует норд-ост. Слишком часто, да-да, слишком часто выбивали нас в полный рост. Гунны. Шведы. Татаро-монголы. Немцы-рыцари. Вся пся-крев. Мы спрягали родные глаголы, чтоб потом победить королев. И когда мне твердят, вестимо, мол, инвесторы сделают best, то, поверьте, невыносимо нам от бестий жаждать торжеств. Есть известнейший жест, между прочим, и в известном смысле мужской, всем, до сласти чужой охочим, обещая конец лихой. Завсегда в годину лихую, напрягаясь из всех своих сил, наш народ доверял, рискуя, лишь себе и льгот не просил. Ни гум. помощи. Ни подачки. Ни валюты какой взаймы. И князья не строили дачки и водярой не мыли умы. Ох, и смутное нынче время! Самозванцы в большой чести. Где ты, Муромец?! Ногу — в стремя. И — страну начинай мести. Не из мести. И тоже не спьяну. Поработай, усы закусив. Чтоб потом молодым боянам славу петь тебе на Руси. Чтоб прошло сказанье-известье всю родную страну насквозь. Ну, а гостя и с Ost'a, и с West'a примем ласково, как повелось. Подадим ему меда-пива жбан серебряный, ендову… И на этом весьма красиво кончим славное рандеву.

Вновь осень на зиму меняя,
засыпав листьями овраг,
погода ясная, сухая
нам обещает много благ.
Багрянец ныне явлен всюду,
как зноя летнего венец,
чтоб в чувства не вносить остуду,
чтоб не утишить жар сердец.
И как последняя новинка,
как супер-шлягер чумовой,
поет гусиная волынка
над облысевшей головой.

Среди такого снега я много лет не жил: он ливнем падал с неба, шептал и ворожил. Среди его кудели как в детстве я пропал. Дыханием метели он душу обжигал. Неспешная починка латала механизм, и каждая снежинка крепила организм. Здесь рифмовался с веком изгиб моей судьбы, здесь снежным человеком воистину я был. И звон колес трамвайных летел как стук телег, и был необычайно прекрасен пермский снег.

Летит история тараном, жжет в мироздании дыра, пока замученный тираном тирану же кричит "Ура!" Пока досужие зеваки пьют виселичный аромат, солдаты спят на бивуаке под пенье пушечных цикад. Герои гибнут не в кровати, их не пугает груз оков, но прав, наверно, обыватель, не вдумываясь в смысл веков. Он ближе к сумрачной природе, пусть только продолжает род. Простите, в некотором роде он именно и есть народ. Неважно, поздно или рано властителя настигнет суд: эффектный памятник тирана рабы вчерашние снесут. Но как же давят неба своды и смысл истории таков, что вместо призрачной свободы рабам милее груз оков. Жизнь требует козырной масти, не залечив вчерашних ран, герой, дорвавшийся до власти, сам будет истинный тиран.

Мне говорят: все в мире — только тлен.
Не поминайте имя Бога всуе.
Митрополит и метрополитен
не совпадают, купно существуя.
Земля не избегает неба линз.
Поэт свершает слова именины.
Пусть муэдзин отвергнет дзен-буддизм,
раввин — дитя обиженной равнины.
Играючи сквозь нас летят лучи,
плетут свою тугую паутину,
и музыка поэзии звучит
в час погребальный, в тяжкую годину.
Основы твердой ищет хищный взгляд.
В печь Пенелопа выбросит полено.
Космополит сменил комсомолят,
но только лишь до следующей смены.
В час этот сердце рвется пополам,
созвучия равняются по росту,
и пилигрим, не сняв кардиограмм,
искать уходит свой последний остров.

Не знаю, что станет со мною,
но знаю зато, что сполна
шумит и зерно просяное,
и малый кусочек зерна.
Зенон, Диоген, Авиценна
открыли мне правду одну,
что каждая жизнь драгоценна
и каждый подобен зерну.
Пусть эхо промчавшейся жизни
потомкам хоть звук донесет
любови сыновней к отчизне
и радости взятых высот.
Струятся бесценные зерна
и времечко мелет муку,
чтоб каждый прожил не позорно,
а дело свершил на веку.

Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой еще увидим виды, выберемся, Господи прости.

Пускай в конфорке выключили газ,
мысль об огне витает непрерывно,
так бабочка желаний жжет призывно,
голубовато окликая нас.
Так сам собой рождается рассказ
о жертве рока, что ползет унывно
в нору событий, но внезапно дивно
ее от смерти неизвестный спас.
Художники, я понимаю вас!
Хочу писать упрямо и наивно
не то, что существует объективно,
а то условное, что видит третий глаз.
Случайности закономерно злы.
Вяжу упорней памяти узлы.

Я не рожден под мирное дыханье
библейского осла или вола,
хотя познал истории касанье,
через страданья жизнь меня вела.
И хоть младенцем не ложился в ясли,
соломенная музыка звучит,
рождественские звезды не погасли,
Марс надо мной не раз взошел в зенит.
Я помню гул далекой канонады,
как в мае пал поверженный Берлин,
я слышу до сих пор: летят снаряды
куда звучней, чем журавлиный клин.
Я помню смерть вождя и спутник первый,
Гагарина торжественный полет,
та радость до сих пор тревожит нервы
и сердце по-мальчишески поет.
Еще я помню сумрачные годы
и мирным утром цепь очередей,
голодный призрак нынешней свободы
сумел увлечь мятущихся людей.
Не только юность, зрелость — за плечами,
все ближе безысходности черта,
но я хочу, чтоб зорко различали
глаза — где не исчезла красота.