Виктор Широков - Иглы мглы

Сколько осталось на донце огня,
верная трубка?
Жизнь перемалывает меня,
как мясорубка.
Стрелки минутные скоро бегут
и часовые…
Парки бессонные нить стерегут,
как часовые.
Соткан из марева яви и снов
зыблется воздух.
Стар бесконечно и сказочно нов
мир недосоздан.
Мир неосознан в своей лепоте,
теплится, светел.
Что апеллировать к слепоте?
Взвеется пепел.
Зоркостью дарит людей Апеллес,
сном геометра.
Снова причесан разбуженный лес
нежностью ветра.
Где я? Кому я? Чужая заря
красит ланиты.
Главное, чтобы погибнуть не зря,
с временем квиты.
Жизнь перемалывает меня,
как мясорубка.
Нежная жалость спасет, как броня.
Жалость-скорлупка.
Жалость к ночному живому огню,
хрупкому слову.
Я никогда никого не виню.
Выдюжу снова.

У памятника Пушкину гуляет много фей, и кормят здесь старушки народных голубей. Как будто купол шапито, здесь небо над Москвой. Гоняет ветер крошки по граниту день-деньской. Ах, мне совсем не хочется ждать Страшного Суда. Весна, весна-наводчица направила сюда. Я тоже брошу горсточку голубке с голубком и побегу подросточком с намаранным лубком.

Мне казалось, что понимаю
этой жизни хотя бы азы;
присягаю апрелю и маю,
языку весенней грозы.
А на деле вышла промашка,
ослепил меня курослеп,
неожиданно стало тяжко
заработать даже на хлеб.
Недоступными стали книги,
оголяется отчий дом.
Только фиги, сплошные фиги
да свиные рыла кругом.
Суетятся они, торгуют,
честь и родину продают.
Не хочу я судьбу такую,
мне не нужен такой уют.
Остается одно и то же:
по течению плыть и плыть
и своею небритой рожей
горький воздух базара пить.

Блещет сумрак шубкой лисьей.
Вечер грустно-бестолков.
По канве рассыпан бисер,
словно стук твоих шагов.
Я его на нити нижу,
подбираю в тон и в цвет.
Дожидаться ненавижу,
а тебя все нет и нет.
По каким-таким причинам
звучно капает вода.
Как положено мужчинам,
ты отсутствуешь всегда.
Слышу шорох, стуки, звуки,
голос близкий и родной.
Я исколотые руки
охлажу ночной водой.
А зажгутся утром выси,
покраснеют облака,
и донижет мелкий бисер
огрубевшая рука.

Я верю чувству своему,
пусть с разумом он в битве.
Любовь предшествует всему:
и жертве, и молитве.
Пусть даже часто не права,
любовь права по сути;
и это вовсе не слова,
уж вы не обессудьте.
Великий Лютер написал
друзьям о том же самом;
в сравненье с ним мой гений мал,
но дух не скован срамом.
Любовь не топчется в земном,
а полнит нас небесным,
хранит спасения зерно,
чтоб провести над бездной.
Пускай до крика петуха
затянется объятье;
и первородного греха
не так страшно проклятье.
Коль страстью истинной пьяны,
не до смиренья рая;
любовь избавит от вины,
беспамятством спасая.
Итак, да здравствует любовь!
Храни Господь тетерю!
И повторяю вновь и вновь:
в одну любовь я верю.

У меня есть пест, у тебя — ступка. У меня — штопор, у тебя — пробка, и это единственная уступка природе, побеждающей так робко. Я надену галстук, а ты — брошку, я спешу в метро, а ты — на троллейбус. Я люблю собаку, а ты — кошку. Ты кроссворд решаешь, а я — ребус. Я бегу прямо, а ты — по кругу. Если ты наступаешь, иду на попятный. Мы такие разные, но друг к другу почему нас тянет? До сих пор непонятно.

Забыл надеть часы и кольца.
Иду — вне времени — в метро.
Позвякивают колокольца.
Старухи продают ситро.
Москва запружена народом.
Торгуется здесь полстраны,
и жадно дышит кислородом
бухое скопище шпаны.
Я жил под игом фараонов,
впитал душой эзопов стиль,
и сеть испытанных законов
сулила только ложь и гниль.
Но вдруг подул жестокий ветер,
очнувшись словно Рип ван Викль,
я понял, что на этом свете
опять маячит fin de ciecle [4] Дословно "Конец века" (фр.), в России известно как "Серебряный век". (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2) .
Возможно, схлынет наважденье
и мой истерзанный народ
достоин будет возрожденья,
получит с маслом бутерброд.
Пока же нищие старухи
и сверхвонючие бомжи
к досужим завереньям глухи,
хранят за пазухой ножи.

Ты говоришь: "Сегодня мира мера
равно и негатив, и позитив,
архитектурный парадокс Эшера,
трагичный черно-белый перелив".
А я скажу, что Брейгель мне дороже,
мне важен живописный колорит,
который жизни полноту итожит
и весело о мрачном говорит.

О, Боже, мне прости витийство!
Молю: спаси и сохрани…
Душе грозит самоубийство
бесцельно прожигаю дни.
Не мыслю, только существую,
в погоне жалкой за куском…
Но как я выбрал жизнь такую,
страстями высшими влеком?
Как незаметно спился, сбился
на стоптанную колею,
и каплей в лужу тихо влился,
забыв назначенность свою?.
Но есть, есть пламя под золою,
рука усталая тверда,
я верю, что отрину злое
и вспыхнет новая звезда.

Что рассуждать о подлинном и мнимом,
я вряд ли с ходу истину найду;
в раю мечи шлифуют серафимы
и серу черти лихо жгут в аду.
Движение предполагает тормоз,
на вызов полагается ответ,
и, как любовники в пресытившихся позах,
переплетаются всевечно тьма и свет.
Остолбенев в божественном наитье,
сквозь время слышу приглушенный плач;
есть правило в общественном развитье:
завоевателю наследует палач.

Рабство начинается с богатства,
с жажды обладания, с того,
чем необходимо восторгаться,
с многого, и все же с одного
жалкого-могучего инстинкта
жертвой быть, а значит, палачом
собственным, с желания гостинца,
с нежеланья думать что почем…
Рабство начинается с рожденья,
с неуменья властно брать себе
все на свете в виде угощенья,
с ласковой покорности судьбе,
с долгого-предолгого взросленья,
с медленного опыта ума,
с радостно-тупого умиленья,
что вся жизнь — история сама.
Рабство не кончается со смертью,
с трупом, заколоченным во гроб,
с глухо-похоронной коловертью,
с насыпью, похожею на горб,
с трогательно-нежной панихидой,
с грубыми притворствами толпы,
с ясной неизбежностью планиды
и сплошной затертостью тропы.
Рабство не кончается с утратой
жизненно-необходимых сил,
слома чувств, искрившихся когда-то,
и потери всех, кого любил;
с самого последнего мгновенья
впада в бесконечно-длинный сон,
с обморока страшного паденья
есть надежда, что и ты спасен.
Что тогда воистину свобода:
плен незнанья или знанья тлен?
Почему все резче год от года
ветер всевозможных перемен?
И не ясный ли пример дарован
в дни былые страждущим Христом,
что воскрес, любя, для казни новой,
стал свободным, умерев рабом?